Из старых записных книжек (1924-1947) - Пантелеев Леонид - Страница 27

Один раз захожу в умывалку. Там моется, заголившись по пояс, мальчик лет десяти-двенадцати.

- Вы Пантелеев?

- Пантелеев. А ты кто?

- А я Лев Николаевич. Только не Толстой, а Тресков. (Это вроде нашего Разина - "только не Степана".)

Вот этот Лев Николаевич Тресков, узнав, что я иду в булочную, весь просиял, задрожал от родившейся в его душе надежды и напросился идти вместе.

В булочной я получил что-то больше килограмма хлеба. Целый кирпичик и довесок граммов на 60-70. Не забуду, какими глазами смотрел на эту горбушку Лева Тресков.

- Не могу, милый Лева, - сказал я ему, когда мы вышли на улицу. - Это не мой хлеб. Это хлеб соседа моего Тадыкина.

Как мгновенно погасли, стали тусклыми, мертвыми его глаза, как вытянулось его дистрофическое серое лицо!

Никогда не прощу себе, что не украл этого довеска.

* * *

Не умерев от дистрофии, от цинги, чуть не умер от желудочной инфекции. Легко мог подхватить ее. Ходил по краю.

Жажда! Это куда мучительнее голода. А терзала она меня дней десять, наверно. Особенно ночами.

Мне говорили:

- Терпите. Воздерживайтесь.

Днем - туда-сюда, терпел. Но к вечеру сил для борьбы уже не было. Еще с вечера выпивал стакан за стаканом весь графин. Ночью шел в соседнюю женскую - палату. Осторожно, как вор, входил со своим стаканом и, стараясь не звякнуть, не разбудить дистрофичек, пил... Стакан за стаканом. Делая блаженные паузы. Тяжело дыша.

И наконец, в середине ночи, не вытерпев, шел в самую страшную палату, в палату колитиков.

Слава богу, не заболел, не заразился, а теперь жажда уже так не мучает.

* * *

За семь месяцев блокады я потерял в весе 28 килограммов. Это очень много, потому что я никогда не был полным. Мой обычный вес, кажется, 60-65 кило. А в больнице, когда меня привезли, я весил 37 килограммов.

* * *

До войны в больнице помещался известный кишечно-желудочный санаторий "Страховик". А еще раньше - Дом отдыха. Первый Дом отдыха в Советской России. Создан по указанию Ленина, о чем свидетельствует доска, висящая на стене дома.

До революции это был особняк Половцевых. Тот самый образец нового петербургского ампира, который я столько раз видел на фотографиях, о котором столько читал, а посмотреть который не удосужился.

Увидел это действительно прекрасное ампирное здание работы Ивана Фомина только в апреле этого года. По-моему, лучше старовского Таврического. Легче. Изящнее.

* * *

В "Страховике" лежат маленькие дистрофики - брат и сестричка. Мама умерла. Папа на фронте.

- Мы так голодовали, что папины кожаные перчатки сварили и съели.

* * *

В конце февраля горел Елагин дворец. Горел два или три дня. Никто не тушил - некому было.

Сейчас на той стороне Средней Невки - один почерневший остов прекрасного здания. Ни купола, ни крыши. В ясные дни голубеет небо в проемах окон.

* * *

Солнечным апрельским днем выполз по черной, кухонной лестнице на каменное (тоже задуманное Фоминым) крылечко. Стоял в своем сером больничном халате, опираясь на палку, дышал еще морозным, но уже весенним воздухом... Мимо идут две девочки, о чем-то спорят. Одна остановилась, подняла голову, крикнула громче, чем следовало:

- Дедушка, а дедушка, сегодня какой день: четверг или пятница?

Я даже палкой ей погрозил - так это меня обидело. Дедушка! Тридцать четыре годика дедушке.

* * *

Нужно написать рассказ "Стыдно вспомнить". Много, очень много сюжетов на мотив "Страшно вспомнить", но есть и такие:

"Радостно вспомнить".

Не припомню, когда это было. Давно. Может быть, в октябре, а может быть, и еще раньше - в сентябре.

Я шел из Детиздата по Невскому. (Да, конечно, это было не позже сентября, если я еще ходил в Детиздат. Потом я туда уже не ходил.) Шел по Невскому и попал в воздушную тревогу.

Завыли сирены, появились, как из-под земли, патрульные, стали заталкивать прохожих в подъезды, в подворотни, в магазины. Меня загнали в "Пассаж". И мало того, что в "Пассаж", а - в убежище, помещавшееся в подвале этого универмага. Убежище не было достроено. Не все подпорки были поставлены, еще всюду белели стружки, пахло пиленым деревом, опилками.

Я присел на какое-то бревно. И вдруг увидел у своих ног - зарывшуюся в стружки бледно-фиолетовую ленточку хлебной карточки. Хлеб на декаду! Такие сокровища я находил только в детстве, во сне.

Протянул задрожавшую руку, незаметно поднял карточку, спрятал в карман. И потом - в течение десяти дней получал по ней хлеб. Значит, я и мои близкие съели четыре килограмма чужого хлеба. Карточка-то была рабочая, первой категории!

Как и все продовольственные карточки в то время, эта карточка была безымянная, на предъявителя. Впрочем, я особенно ее не разглядывал. Хотя мог бы, и должен был, разглядеть!

В оправдание себе могу сказать, что уже на второй день я понял, что ем чужой хлеб. На третий день я не стал его есть, отдавал маме и Ляле.

А потом... потом, чем дальше, тем больше стала грызть меня совесть.

Когда на ленточке осталось талонов граммов на восемьсот хлеба, я взял лупу и разглядел: кем выдана карточка? На круглой лиловой печати значилось:

"Местный комитет универмага

"Пассаж".

Значит, потерял карточку работник "Пассажа", какая-нибудь продавщица или кассирша.

Хлеб съели, все талончики остались в булочных, но корешок карточки я не выбрасывал. Он лежал у меня на столе - и мучил меня.

Звучит излишне громко, но я понял, что не смогу жить с этим грехом на душе. Понял, что должен искать эту женщину и отдать ей свой долг.

Четыре килограмма хлеба ни скопить, ни купить я не мог. Я стал собирать все, что можно было собрать. Тогда еще можно было. От каждой пайки хлеба я отрезал крохотный кусочек и сушил его. Копил по штучке печенье, конфеты, крупу, куски сахара. От всего, что удавалось достать на рынке, - тоже. За месяц я скопил продуктов, стоимость и калорийность которых значительно превышали стоимость и калорийность четырех килограммов черного хлеба. Я считал, подсчитывал, пересчитывал, складывал, умножал... Находил какие-то коэффициенты, общие знаменатели... Одним словом, когда я отправился наконец морозным осенним днем в "Пассаж", в карман мой был засунут плотно перевязанный аппетитный пакетик граммов на 800 весом.

Теперь надо было найти человека, потерявшего карточку. Легко ли это было сделать? Нет, конечно. Но в ту минуту мне казалось, что добрый порыв не может не завершиться успехом.

"Пассаж" к тому времени опустел. Вообще, у меня осталось впечатление, что минувшей зимой люди заходили в промтоварные магазины только погреться. Что там можно было купить? И зачем?

Впрочем, кто-то все-таки бродил по магазинным галереям, а за прилавками коченели продавщицы.

Местком оказался на третьем этаже.

Председательша чем-то занималась. Вокруг стола ее стояло еще несколько женщин.

Я спросил:

- Скажите, пожалуйста, у вас никто из сотрудников не терял хлебной карточки?

Мгновенно откликнулись сразу две тетки:

- Я потеряла!

- Я!

- Когда?

Одна сказала - вчера. Другая - третьего дня.

Я понял, что обе от голода лгут, и сказал:

- Я нашел хлебную карточку. Но было это давно - месяца полтора назад.

- Ну, и что?

- Ну, и хочу найти человека, который ее потерял.

Я показал корешок карточки. Председательша посмотрела.

- Да, "Пассаж". Но это - не наша. Это - рабочая. А мы получаем служащие карточки. Вы где ее нашли?

- В убежище.

- В подвале?

- Да.

- Постойте, постойте, - сказал одна из женщин. - Это - Белов, столяр. Как раз месяца полтора назад, когда оборудовали это убежище, он потерял там полоску на последнюю декаду.

- Да, да, правильно, - подхватила другая. - Я помню. Он ужасно убивался. У него же семеро детей было.

- Он жив? - спросил я.

- Жив, слава богу.