Переселение. Том 1 - Црнянский Милош - Страница 75

Хотя женщины не понимали его, как и он не понимал их, они давали ему поесть, стараясь спрятать ужас, рождающийся в глазах людей при виде убийцы. И долго потом глядели ему вслед.

Женщины эти знали, что обычно такие люди, насытившись и погревшись у костра, затем совершают дикое насилие. Но этот всадник уезжал, не трогая их.

По Кумании Исакович ехал только но ночам. Утром же забирался в заросли верболоза: ему все чудилось, будто на горизонте появилась конная погоня.

Так в укрытии он и проводил весь день, слыша лишь глухой стук копыт своих украденных и изголодавшихся лошадей да биение собственного сердца.

Он совсем обессилел от голода, от приступов рвоты из-за сырой тыквы, которой питался, и от грязи. Павел Исакович приуныл и, бранясь, вспоминал жития святых — самую в те времена распространенную среди православных, даже офицеров, книгу.

Ругал он про себя и Гарсули и при этом скрипел зубами, как Трифун.

И все же твердо решил во что бы то ни стало добраться до графа Бестужева.

Его благородие Павел Исакович был из тех людей, что часто встают с левой ноги. Черные, как тучи, думы одолевали его.

На шестой день после побега Исакович в лучах заходящего солнца увидел впереди пештский паром: то было как светлое видение после долгого кошмара.

Оставляя в лозняке загнанных лошадей, он посмотрел на них с грустью, как только что глядел на высившиеся по другую сторону реки и облитые розовыми отблесками вечерней зари горы Буды. Там, неподалеку от колокольни расциянской церкви, стоял дом достопочтенного купца Георгия Ракосавлевича. Уже отойдя от брошенных лошадей, едва живой от усталости, больной, нечесаный, грязный, с лихорадочно горящими глазами, Павел оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на них: ведь они спасли ему жизнь. Теперь это были замученные и охромевшие клячи, разбитые, как корабли после жестокой бури; в полном изнеможении, неловко расставив ноги, они стояли, обнявшись по-лошадиному, — положив друг другу головы на шеи. Подобно всем настоящим кавалеристам, Павел считал лошадей одухотворенными существами. И ему было жаль этой двухголовой тени, которую он оставлял в сумраке.

В ту пору возле парома постоянно кишмя кишел народ — были тут и прохожие, и торговцы, и лодочники, и мужики с бабами.

Вдоль берега стояли палатки, в этот час уже освещенные.

Цыгане-медвежатники отдыхали рядом со своими медведями. Фокусники глотали огонь и шпаги. Перед трактиром на бочке, стоявшей под шатром, итальянцы-акробаты выделывали необычайные трюки: сын стоял вниз головою на голове у отца.

Исакович какое-то время покрутился в толпе, и ему чуть было не удалось переехать на другой берег на пароме, битком набитом монахинями из Богемии, которые везли огромный деревянный крест, увешанный кованными из железа терновыми венками. Когда они проходили, люди опускались на колени. Поднявшись на паром, монахини уткнулись в молитвенники, чтобы не видеть, что творится под шатрами. А там и в самом деле творилось черт знает что!..

Гребцы на пароме уже опустили было весла в воду, когда кто-то спросил Исаковича, что он тут делает, кто он такой и куда едет. Потом его с бранью прогнали.

Но Павлу все-таки удалось перебраться через реку после того, как он, прикинувшись бродягой, начал перетаскивать в большие лодки бочки каких-то турецких купцов. Купцы в белых чалмах и огромных красных тюрбанах смотрели на него удивленно, но из лодки не прогнали и не спросили, кто он и куда едет, не окликнули они его и на будайской стороне, когда он, выгрузив товар, вдруг сорвался с места и побежал. Только молча с недоумением поглядели ему вслед.

Павел, как тень, проскользнул по близлежащим улицам Буды и, пошатываясь, стал подниматься узкими и крутыми переулками в гору. И все же он ни разу не упал. На Табан уже спустилась ночь, в окнах сербских домов светились сальные свечи.

Купец Георгий Ракосавлевич в то время был отцом родным для переселявшихся в Россию офицеров, которые добирались до Буды, чтобы уже оттуда ехать в Вену за паспортом. Кое у кого было разрешение на отъезд, но немало было и таких, кто ехал тайком.

Георгий помогал своим землякам, как только мог.

Неоштукатуренный, подпертый стеною дом Ракосавлевича стоял на склоне горы, у расциянской церкви. Люди запоминали этот дом по двум пирамидальным тополям, которые каким-то чудом уцелели; издали казалось, что они растут прямо на его кровле. Тесный, узкий дом, словно арестант, охраняемый двумя стражниками-тополями, утопал в зелени. Тут же перед домом, среди травы и кустов, журчал родник, стекавший по цинковому желобу, над которым была устроена железная крыша. Ни забора, ни ворот не было. Чтобы подойти к дому, нужно было пробираться сквозь кусты.

Только тут Исакович свалился в изнеможении. Потом, собравшись с силами, хрипло позвал на помощь. Павел изнемог не только физически, мучили еще и беды, неизменно преследовавшие и его самого, и земляков. И, попав наконец в Буду, он совсем обессилел и теперь кричал, бранился и скрипел зубами, как Трифун, когда, бывало, напьется.

В те времена во всей Венгрии одна только расциянская община Буды помогала переселению сербов в Россию. Из-за этого у общины были испорчены отношения даже с митрополитом. Ненадович собственной персоной явился сюда в то лето и убеждал купцов не помогать переселяющимся офицерам. Митрополит уверял, будто всякий, кто едет в Россию, совершает ошибку. Что переселение — бич божий. Не следует, мол, покидать австрийскую империю, где их единоверцы томятся в темницах, а предки почиют на кладбищах. Надо уповать на лучшее.

Однако, как это было и как будет всегда, людей возмущали насилие и неправда, и потому в Буде нашлось немало сербов, которые стремились, невзирая на опасность, помочь уезжающим.

Среди них самым бескорыстным был Ракосавлевич, а самым удачливым — богатый и всеми почитаемый купец Георгий Трандафил.

Павел слыхал и о том и о другом.

Этих людей в Среме почитали и называли родными отцами сербов. Ракосавлевич охотно приютил Павла у себя в доме. Обычно стойкий в беде и скупой на слезы Исакович вдруг потерял присутствие духа. Он то погружался в молчание, то внезапно начинал кричать. А когда ему дали хлеба, даже расплакался.

Почему мы, сербы, недавно покинувшие Турцию, такие горемыки? Почему сейчас в Темишваре, в Буде, в Вене танцуют и поют, а мы, голодные и жаждущие, должны скрываться под покровом ночи и нас всюду поджидают виселицы?

Наш народ блуждает, точно корабль, покорный воле морских волн, и может вот-вот погрузиться в пучину.

Почему? Перед кем мы провинились? В чем наша вина?

Вот и Ракосавлевичу грозит кара только за то, что он приютил Павла в доме. Кара за доброту и за человеческое милосердие. А хуже всего то, что не один Павел Исакович несчастен. Сколько людей уже уехало в Россию, и все они, точно забытые богом, бесследно сгинули среди далеких снегов. А сколько их еще собирается уехать?

Так мы и бродим как в потемках, и нет для нас, видно, никакого выхода…

Поначалу Ракосавлевич утешал земляка, но, узнав, что Павел бежал из-под ареста и что он военный дезертир, перепугался, побледнел как полотно и стал жаловаться, что среди соседей и даже соотечественников могут найтись шпионы и предатели, а ведь у него — дети. Начнут расспрашивать, кто живет у него в доме? Откуда взялся этот человек? Куда собирается ехать из Буды? Поэтому Павлу лучше два-три дня из дому не выходить, а потом перебраться к Трандафилу, к Георгию Трандафилу. Он все знает. Все может. И все сделает. Разумеется, это будет стоить денег. Трандафилу наплевать на венгерские власти и на митрополита. Вернее, он подобрал к ним ключи.

Достопочтенные сербские купцы Буды поначалу помогали своим соотечественникам переселяться в Россию из великой любви к сербскому народу, а потом уже — ради хорошей наживы. Деньги на них так и сыпались.

Тот, кто переселялся в Россию тайком, продавал дом и землю за бесценок. За гроши отдавали в верхнем и нижнем Среме лошадей и даже перины с подушками. Особенно много людей хотело переселиться в ту весну из Поморишья и Потисья. За несколько талеров Марии Терезии там можно было купить дом.