Переселение. Том 1 - Црнянский Милош - Страница 61

И, гордясь своим ответом, он чуть было не погладил по привычке свои шелковые русые усы. Этому красавцу было свойственно тщеславие, впрочем, тщеславием отличались все в его роду.

Капитан мысленно представлял себе, как он стоит перед петушащимся Гарсули, которому никто не смел высказать то, что думает. Павлу казалось, будто он слышит шепот Юрата:

— Какой черт тянул тебя за язык? Зачем было поминать русское царство? Таких вещей, каланча, не говорят! Куда я теперь денусь с женой и грудным младенцем?

Гарсули был осведомлен о том, что капитан Павел Исакович — вдовец, человек заносчивый, но отличный кавалерист. Он отметил, что капитан, даже не потрудившись вытянуться, нахально стоял в позе «вольно». Однако обер-кригскомиссара обманул его мечтательный вид. Павел показался ему тихим и печальным.

Однако на самом деле капитан Исакович отличался безумной храбростью, присущей порой таким вот тихим с виду и задумчивым людям. Пока другие орали, выравнивая лошадей перед атакой и выкрикивая команду «шашки вон», Павел обычно ехал шагом перед сдвоенными рядами своих солдат, затем переходил на рысь, потом — на галоп и, наконец, ни слова не говоря, пригибался к шее лошади и несся во весь опор по зеленой траве, чтобы напоследок, взмахнув саблей, как плеткой, обрушить ее на голову врага. И его солдатам казалось, что они — на учениях, что они мчатся в атаку на соломенных турецких солдат и по команде стреляют из пистолета да рубят саблей по голове.

Не надо, однако, думать, что, сидя в каземате, Павел пел самому себе дифирамбы и радовался тому, что ему представился случай воспротивиться Гарсули. Напротив, Павел был обескуражен и уже не надеялся, что все кончится хорошо. Он все больше убеждался, что им, Исаковичам, лучше было бы оставаться в Турции и что зря они переселились в Австрию.

Жалел он, разумеется, и самого себя, думая о том, что вот он сидит один-одинешенек здесь, в подземелье, а там, наверху, царит весна, стоит чудесный ясный день, которого он не видит и, может, никогда больше не увидит. Там — бесконечные зеленые луга. Бега, зацветшие ивняки, синее небо. И, представляя себе зеленеющую траву, набухающие почками деревья, безоблачное небо, он в этом своем одиночестве мечтал еще хоть раз проскакать по этой траве, остаться в живых, всей грудью вдохнуть весенний воздух.

Когда он, Павел, играет в карты, кутит да угощает, все оказываются его родичами, все хотят с ним побрататься, целуют его, и усы у них влажны от вина. Все поют, все горланят вокруг. Но стоит ему начать проигрывать, как все незаметно дают тягу и оставляют его наедине с кирасирами. Он проигрывается в пух и прах и потом возвращается один-одинешенек домой по пустынным улицам Темишвара…

Чтобы избавиться от этих мучительных мыслей, Павел начинал думать о своих конях, о том, кто за ними присмотрит. Он вырос среди лошадей, прожил рядом с ними всю жизнь, и ему приятно было о них вспоминать. У него и у Трифуна в Махале было несколько чистокровных жеребцов. Немало огорчений и беспокойства доставляли ему норовистые кобылы с их причудами, но рано или поздно он укрощал их и добивался своего. Немало повозился он с их копытами, ногами.

Павлу казалось, что лошади не так несчастны, как люди.

Хорошего коня, уверял он самого себя, сразу видать. У такого коня глаза поставлены близко, лоб округлый и взгляд ясный, огневой.

Перед мысленным взором Павла вставал узкий лошадиный храп, он видел продолговатые и красные внутри ноздри, лебединую шею, сухопарую морду, поднимавшийся к челке гребень, шелковистую гриву, короткую лоснящуюся шерсть и длинный хвост. Легко узнать хорошую лошадь по высокому, полуовальному черному копыту. А если посмотреть в ясные глаза коня, то сразу понимаешь, что он тебя не обманет. И стоит ли после этого смотреть в глаза людям, уродам вроде Гарсули? Таким образом кобылы Павла Исаковича как бы побывали у него в тюрьме, чтобы проведать и утешить его. Они промчались у него перед глазами, будто весенний гром, а вернулись черными тучами.

Сидя на табурете и дрожа от холода, Павел думал: откуда Гарсули знает, что он вдовец? Ведь грек сказал, что они оба вдовцы. Ему было странно услышать из уст этого урода имя покойной жены. Он давно уже решил не вспоминать о ней и, казалось, добился этого.

Но вот сейчас она все приходит ему на ум.

Жена Павла Исаковича умерла родами более года тому назад. Павел никогда не говорил о ней, и она как бы стерлась из его памяти. Ничего против нее он не имел, но женился он не по любви, и брак их представлялся ему короткой связью.

После перехода в Славонский гусарский полк отчим Павла Вук Исакович велел ему жениться, и он женился. Сваты Петра сосватали Павлу девицу из того же дома новисадского сенатора Стритцеского. Однако, если за Петра выдали красавицу и богачку Варвару Стритцескую, то Павлу подсунули ее родственницу Катинку Петричевич, круглую сироту, перестарку лет тридцати. Вовсе не уродливую, напротив, но тугую на ухо, и все об этом в Нови-Саде знали. Стритцеский долго упрямился, не желая отдавать свою дочь за схизматика, и согласился лишь после долгих уговоров, но бедную родственницу, выросшую в его доме, выдал сразу, как только офицеры-схизматики перевелись в гусарский полк. Сенатор не спросил даже, в какой церкви они станут крестить своих будущих детей. Уж очень ему хотелось поскорее отделаться от бедной родственницы.

Павла женили быстро — так оно и бывает со старыми холостяками: их венчают не раздумывая, как случают лошадей. Не успели молодые люди познакомиться, как их тут же и окрутили. За Варварой дали богатое приданое, а Катинке вместо приданого сенатор послал в Петроварадин подводу с домашним скарбом. Да еще были у нее перстеньки и сережки, доставшиеся от матери. У Катинки, кроме сенатора, никого на свете не было.

Павел, казалось, вовсе позабыл о жене и вдруг теперь, в каземате, начал вспоминать ее с какой-то теплотой. Ему стало жаль, что он потерял ее и первенца-сына, а потом он подумал, что это к лучшему. Жена не видит его в кандалах и не висит у него на шее сейчас, когда он задумал переселяться. И все-таки она стояла у него перед глазами такой, какой увидел он ее в первый раз.

Ее затмевала богатая родственница, красавица Варвара, по офицеры все же ухаживали и за хорошенькой Катинкой. Однако, узнавая от мамаш-сенаторш, которые, имея на шее собственных дочерей-невест, при первом же удобном случае шепотом давали понять, что она глуха, а к тому же — бесприданница, офицеры шли на попятный. Поэтому, когда другие танцевали, Катинка обычно сидела. Павел Исакович подвернулся как нельзя более кстати.

После того как Стритцеский дал согласие на брак, сваты устроили Павлу первую встречу с невестой в Петроварадине у старушки, родственницы сенатора — в доме, из окон которого был виден Дунай и подножье Фрушка-Горы.

Катинка Петричевич родилась в 1723 году, таким образом, ей уже было под тридцать. В ту пору это считали зазорным и говорили, что перестарка — не невеста. Павла предупредили, что она глуховата и бесприданница, потому он решил задавать ей как можно меньше вопросов, чтобы не ставить ее в неловкое положение. «Боялся, чтобы не получилось, — говорил он потом Юрату: — Али ты глуха? — Купила петуха!»

Однако девушка в отсутствие Варвары казалась весьма привлекательной; у нее были плавные движения и необычайно красивые, словно подернутые дымкой черные глаза. Павел из жалости старался как можно меньше с нею говорить, но она, к его удивлению, все отлично понимала и отвечала вполне толково и рассудительно.

Варвара в тот день нарядила ее в голубой шелковый кринолин с передничком тоже голубого цвета, только чуть посветлее, затянула в корсетку с розовыми бархатными петлями, сунула в руку черный веер и втолкнула в комнату, как вталкивают в ворота теленка, впопыхах позабыв затворить за ней дверь. Вот такую — в мягком свете ранней осени, освещенную со спины закатным солнцем, покрасневшую от смущения, — и увидел ее Павел. Как большинство сирот и бедных родственников, выросших в богатом доме, Катинка была неловкая, запуганная и очень послушная. Выходила она замуж по воле сенатора и даже не решалась спросить, кто из офицеров ее суженый. Она только немного удивилась, что Павел Исакович — схизматик и что он всего на восемь или девять лет старше ее. Мужчины такого возраста казались ей слишком молодыми. Увидев стройного, высокого, расшаркивающегося перед ней офицера, затянутого в голубой доломан славонских гусар, она испуганно опустила голову.