Переселение. Том 1 - Црнянский Милош - Страница 45

Кроме того, у него просто не укладывалось в сознании, что она мертва и что всему конец. Напротив, Аранджел думал о ней, и особенно о ее теле, словно все оставалось по-прежнему. Упрямо уставившись на гроб, весь утыканный свечами, он повторял про себя: вот та женщина, единственная женщина, которая оставалась желанной после той ночи, когда он удовлетворил свою страсть.

Он вспоминал ее глаза — большие, синие, необычайно красивые даже в минуту смерти — и хранил в душе ее светившийся изнутри и не терявший своего голубого сияния взгляд. До сих пор он размышлял о том, что, кроме разврата и чувственных наслаждений, так хорошо ему знакомых, он мог бы получить то непреходящее, что способно поднять в вечную голубую высь. Аранджел Исакович понял, что, торгуя скотом и отвешивая на безмене серебро, он лишь попусту тратил время вместо того, чтобы соприкоснуться с чем-то прекрасным, необычным, поднявшимся над всем подобно верхушке серебристой ели, хватающим за сердце среди полного мрака, в котором, как казалось, ему придется отныне жить.

Спустя несколько минут гроб отнесли на гору и засыпали землей, а слуги, подхватив под руки Аранджела Исаковича, который не мог ступить и шага, с трудом усадили его в рыдван.

После похорон Дафины и отъезда Аранджела Исаковича селение у леса и дома Вука Исаковича опять утонуло в осеннем ненастье. Сырость проникала сквозь стены; с крыш струями лилась вода; травы пожухли и гнили. По целым дням не видно было живой души ни на горе, ни над кручами, ни у домов. Все до самого неба над ивняками и горами, над однообразными водами и серыми равнинами затянуло густой, мглистой пеленой дождя. Жабы стали забираться в дома и землянки, а вода затекала под колоды, на которых были настелены нары.

Поселившийся в доме Вука Исаковича старый слуга Аранджела Ананий с женой и дочерьми без конца таскали сено, солому и целые стога кукурузы. Всегда окруженный собаками, этот старый слуга, весь заросший, с косматыми бровями, по-прежнему, как цепной пес, спал на пороге, закутавшись в овчины, под которыми была одна рубаха, так, что нельзя было разобрать, где у него голова, а где ноги, и только когда он начинал копошиться, как поросенок в мешке, сбрасывая с себя бесконечные овчины, внезапно в густой шерсти загорались его маленькие, но ясные и умные голубые глаза. Целыми днями он сидел прямо на земле, выбрав сухое место, и не отрываясь смотрел на затянутый дождем небосвод, на поля и селение, которое со своими глинобитными постройками, неухоженной скотиной и непокрытыми скирдами хлеба гибло от мокропогодицы.

Ананий не захотел взламывать дверь и поселил свою семью на крытом крыльце, полагая, что, если Вук Исакович не вернется с войны, это произойдет само собой.

На необычайно бледном, болезненном лице слуги запечатлелся ужас от всего виденного и слышанного, о чем он не смел никому рассказать. Жена и дочери ничего не знали, но ему было известно все: и почему госпожа Дафина была привезена в дом Аранджела Исаковича, и что он с ней там делал. Ананий видел изблизи и ее болезнь и то, как она умирала, видел часто и то, о чем господа даже не подозревали. Живя годами бок о бок с Аранджелом Исаковичем, Ананий мог на память перечесть всех его наложниц, знал наизусть его торговые сделки. Не прошло мимо него и то, что две его старшие дочери одно время зачастили в хозяйские покои, но он понимал, что они недостаточно красивы, чтоб это долго продолжалось и навсегда обеспечило ему беззаботную жизнь. От своего хозяина Ананий перенял неутолимое сребролюбие, он нанизывал серебряные монеты на шнур и опоясывал им голое тело. Когда-то добрый и кроткий — мухи не обидит, а куда уж там заколоть овцу («проливать кровь грешно»), он превратился в хитрющего и безжалостного хапугу, которого боялись пуще огня на скотных дворах и барках Аранджела Исаковича, потому что своими лукавыми и подлыми наговорами он мог очернить в глазах хозяина кого угодно. В семье не было мужчины, кроме Анания, и все-таки у него была обработанная земля, и ее становилось все больше.

Появление в доме Дафины было для него тяжелым ударом, а смерть ее — радостным событием, опять пробудившим какие-то надежды. От своего хозяина он научился ждать и предвидеть, и он ждал, что Аранджел Исакович заметит его младшую, третью дочь, которая как раз в это время подрастала. Грудастая, широкобедрая, именно такая, каких любил Аранджел Исакович, она и сама без конца мозолила ему его желтые, мутные и всегда вытаращенные глаза, то нагибаясь, то касаясь его руки, но, к великому изумлению Анания, видимо, совершенно напрасно.

Аранджел Исакович после появления в его доме Дафины стал каким-то странным, а после ее болезни — тем паче. Женщины больше для него не существовали, его желтые глаза, прежде сверкавшие, как у кошки, стали мутными, бегающими, а взгляд словно искал что-то над головой собеседника. После смерти Дафины, часто бывая у хозяина и обязательно с младшей дочерью, Ананий с ужасом убеждался, что все его надежды рухнули. Губы хозяина ничем не напоминали его прежних, всегда влажных, красных и липких от турецких сластей губ, без следа исчезла затаенная улыбка развратника, померк блеск в глазах, с которым он мерил каждую женщину с головы до ног.

Аранджел выглядел мрачным, невыспавшимся, молчаливым, за весь день он едва произносил два-три слова. Сквозь щели в дверях Ананий видел, как он часами сидит понурившись и смотрит на свои пустые ладони.

Но если Ананий ни с кем не смел делиться своими тайнами, то зато с особой охотой расписывал странные события, предшествовавшие смерти госпожи Дафины, рассказывал, как она кричала, как чудился ей во мраке муж либо в облике окровавленной жабы в воде, либо в постели, разрубленный пополам, или у белой печи — целехонький, но с вытекшими глазами. А невероятные события, происшедшие после ее приезда в дом, он излагал с такой убедительностью, что у слушателей мороз подирал по коже.

Ананий рассказывал, как лошади хотели утопить Аранджела Исаковича, затирая его и заталкивая ему в рот свои гривы; как какие-то букашки и муравьи изгрызли руку служанке, обычно расчесывавшей волосы госпоже Дафине; как дом кишмя кишел змеями, которые охотнее всего плодились под ее кроватью. Словом, старый слуга был твердо убежден, что она еще будет выходить из могилы и бродить по селу.

В ненастные осенние дни с дождливым небом, затянутым курившимися как дым тучами, когда камыши и верба все глубже погружаются в воду, в темные ночи, когда из-за холода все спят вповалку при тусклом свете плошки на ворохе пахнувших баранами кожухов и сермяг, Дафина, по воле Анания, превращалась в настоящее страшилище. Это она отравляла воду, наводила порчу на скотину, а людей поражала неведомыми болезнями.

Начался падеж овец, потом откормленных свиней, у женщин разболелись груди, по окрестным селам поднялся переполох. Все точно сошли с ума. А тут еще пошли слухи о том, будто Дафина спуталась с братом мужа, и вся мерзостность ее тайной жизни в доме Аранджела Исаковича, все подробности ее болезни выплыли наружу. К тому же посреди дороги, у околицы села, обнаружили задушенного ребенка, да так и не узнали, чей он.

А когда дожди стихли, когда над пустынными, желтыми полями, над верболозом и поросшими лягушачьим шелком лужайками выглянуло солнце и наступили ясные осенние дни, а по ночам из-за леса на горе выкатывалась луна, Дафина стала появляться верхом на палке или на оглобле. Она взбиралась на шелковицы. Некоторые даже видели, как она сидела, высокая, белая, на журавле у дома Вука Исаковича.

Овец воровали в те дни больше, чем когда бы то ни было. Они пропадали и в соседних селах, и хозяева неизменно находили их опять же у дома Вука Исаковича. Всеобщее возбуждение нарастало. Дело доходило до драк, в которых участвовали и бабы. А Дафина тем временем душила их и мучила по ночам, садясь на их толстые крестьянские животы или наступая на горло, и сеяла сердечную боль, оспу и лихорадку. Как-то в холодную ночь, когда пошел первый снег, одна беременная женщина увидела ее перед своим хлевом в облике белой коровы и тут же свалилась замертво.