Переселение. Том 1 - Црнянский Милош - Страница 15

В тот день до самого обеда Вук Исакович перебирался с полком через узкий мостик у австрийского города Кремсминстера. Беспорядок был страшный.

Вдруг им перебежал дорогу заяц.

«Черт! Только бы мост не рухнул, — подумал он, — или, упаси бог, поклажа в реку не свалилась!» Потом, уставясь в затянутое дождевыми тучами небо, придержал коня и, повернувшись к ехавшему рядом капитану Пишчевичу, озабоченно спросил:

— Что означает сие знамение при заходе солнца? Прибыли мы тихо и спокойно, в добром здравии. Пыль, подобную завесе, ветер на дороге развеял. Может, дщерь моя первородная в минуту сию разболелась?..

Вуку Исаковичу даже и в голову не пришло, что его обманывает жена.

IV

Ушел Вук Исакович. А с ним ушла и Фрушка-Гора

Аранджел Исакович тонул в холодной воде вместе с лошадью, которая передними ногами разбрызгивала ил, а задними мутила воду желтым песком.

Когда перевернулась барка, перевернулись и стены белградской крепости над рекой, и мгновение он видел только небо. Потом вдруг промелькнула река, но невероятно широкая — такой он никогда ее не видел, стоя в барке или на берегу, — ему показалось, что ее не переплыть ни за два, ни за три часа, и он тут же бултыхнулся вниз головой в желтовато-зеленую пучину, мрачную и холодную, которая сомкнулась над ним.

Когда он снова вынырнул на свет среди обезумевших от страха лошадей, он не мог кричать, горло и рот были полны песка и воды. А дно под ногами тем временем превратилось в скользкую бездну, и он почувствовал, что погружается в нее с головой и руками, как в пустоту; он тщетно пытался идти, ползти на четвереньках, карабкаться. Пальцами и ногтями, забитыми конским волосом, он ухватился за камыш, потом за пень — на этот пень его и вытащили облепленного грязью, которая текла из ушей, носа и рта.

Когда его несли домой, он трясся точно в лихорадке и все же чувствовал себя победителем, вспоминая, как в адском хороводе конских крупов, ног и морд появилась над водой его голова. В тот день ему то и дело чудилось, будто он опять колотит руками по воде, из последних сил протискиваясь через страшное месиво конских тел и волос в ледяных волнах. И снова тщетно старается задержать свое погружение, карабкается вверх, ползет на четвереньках сквозь темноту.

Его раздели догола, растерли песком, закутали в овчину и понесли, точно мертвеца с широко раскрытыми глазами. Он посинел и дрожал, но ему было легко, словно какие-то холодные птицы вылетели из его тела. Он лежал на ковре, и ему казалось, что нельзя двигаться, потому что над ним еще течет река, плывут берега с зарослями камыша, небо и его, будто тоже плывущий, дом.

Когда слуги несли его под аханье и плач домочадцев, хлопанье крыльев вспугнутых голубей, шлепая по грязи и перешагивая через бревна, он вдруг ощутил безумное желание, чтобы его положили в ее комнату. Совсем как при торге, он вдруг почуял, что пришло время покупать.

И вот теперь, лежа на глиняной печи рядом с ее кроватью, он чувствовал себя на седьмом небе. Ни на один миг он не вспомнил брата, ни на один миг не встали перед глазами ее дети. Аранджел пребывал один на какой-то изумительно приятной, прохладной высоте. Ничто не связывало его с братом. Он безраздельно будет владеть этой женщиной. После того как его вытащили из ила и воды и растерли водкой, ему сдавалось, что он парит над огнем в этой широкой глиняной печи. Над его головой — потолок, внизу — белая постель невестки, с четырех сторон желтые стены, и он чувствовал себя совершенно отрезанным от мира. Другое дело, будь он где-нибудь на улице, в Земуне. Здесь же, в своем доме, он в полной безопасности. Никто не узнает. Дафина, он уверен, будет молчать. И все произойдет как во сне. В этих четырех стенах они могут делать все, что им вздумается. Подобно их темным теням на стене, тут они свободны и неуловимы. В комнате было жарко. Трещали дрова. Снаружи завывал ветер.

Разгоряченный, он лежал на печи, ясно отдавая себе отчет в том, что собирается сделать. Он приказал себя переодеть еще раз. Она стыдливо отошла к окну, не смея взглянуть прислуге в глаза, но из комнаты не вышла. Даже тогда, когда его положили в ее постель.

А он, утопая в блаженстве, шевелил своими еще задубевшими членами и словно парил в высоте. В теплом полусвете огня оставались лишь он и она, и никого больше. Только бы кто-нибудь чужой, из Земуна, не нарушил их уединения. Теперь он твердо знал, что этот вечер не пропустит.

Огонек плошки на печи освещал большую комнату как с горы. Тени были огромные. Аранджел Исакович, в полном сознании, вымытый, чистый и вне всякой опасности, казался в полутьме на белой постели пожелтевшим, посиневшим, словно на смертном одре. Огромные тени от кровати, стола и черного ларя для одежды падали на раскаленную стену подобно летней сени деревьев. В полной тишине Дафина подошла к решетке окна, под которым с непрестанным журчаньем текла река.

Зажмурившись так крепко, что на нижних веках ощущал верхние, Аранджел Исакович прислушивался, как в доме все затихает. Боясь что-либо попросить, чтоб она не позвала слуг, он старался не двигаться под красной периной, за волнами которой, казавшимися ему сейчас бескрайним морем, почти ничего не видел. Удары сердца отдавали в голову, словно удары молота. Застыв в полной неподвижности и оцепенении, он ждал, когда догорит плошка и воцарится мрак.

Дафина, опершись о подоконник, сидела на высоком стуле, свесив сильные ноги в оранжевых чулках и шитых золотом шлепанцах. Ее белое платье, все в шелковых оборках, словно гроздь акации, мягкой волной поднималось на округлом животе. Склонив голову, она улыбалась в полумраке пухлыми губами.

Поняв, что деверь проведет ночь в ее постели, Дафина словно окаменела, но горничных своих все-таки отпустила. Кладя деверю на голову смоченное уксусом полотенце, она сунула ему под рубаху икону св. Мрата, невольно, но непереносимо щекоча ему своими длинными пальцами грудь.

Аранджел Исакович храбрился, в сотый раз повторяя про себя, что об этом никто не узнает. Он был уверен, что она будет молчать. Многие годы в своих мечтах он покорно, как собака, лизал ей руки, и сейчас горел желанием враз сломить ее, истерзать, изорвать в клочья. Он никак не думал, что после такого длительного колебания решится на это так внезапно. Обычно робкий, теперь он был уверен в себе. Всего, чего он боялся, здесь, в этих четырех желтых стенах, не существовало. Здесь он мог делать все, что ему заблагорассудится. Ему представлялось совершенной нелепостью, что она — жена брата, и еще большей нелепостью, что она не может стать его женой. Он считал невероятным, что кто-нибудь вмешается в это дело или призовет его к ответу. У него мороз прошел по коже, когда он вообразил, каким голосом вскрикнул бы любой, обнаружив их в одной постели. Но он тут же успокоился, ощутив, как мирен вокруг полумрак, и поняв, что никто в этих четырех стенах их не увидит.

Снаружи завывал ветер, брехали собаки, под окном шумела река. В комнате было жарко и до того тихо, что было слышно, как бегают мыши.

Белградская крепость, пестрый турецкий рынок, тонущие в реке лошади, его большой голубой дом, грязь, сети, барки, омуты, побеленная печь всплывали, кружась перед его глазами, но тут же исчезали в глубокой тишине теплой комнаты; в полумраке была отчетливо видна лишь сидящая у окна женщина. Он задыхался от желания сказать какие-то слова, которые привели бы ее в постель.

Он уже чувствовал, как она идет к нему. Брата, родного брата, который, уехав, вот уже три недели представлялся ему грудой форменной одежды, гайтанов, сукна и перьев, словно уже не существовало. Аранджел силился вообразить его рядом с этой женщиной и не мог: здесь его не было. Даже детей, о которых он знал, что они здесь и, может быть, сейчас где-то за стеной, проснувшись, плачут, кричат и зовут мать, тоже словно не существовало.

Эта женщина у решетки окна принадлежала ему. В этом он совершенно уверен. Она будет лежать рядом с ним, целовать его и называть ласковыми именами. Умирала она от страсти по мужу или нет — он далеко. Сюда Вук не может проникнуть, как не могут проникнуть ветер и вода, что шумит под окном. Сюда он не может войти, как не может войти и старый слуга Ананий, который спит всегда у порога его двери. Брат его, ее муж, далеко, далеко и ее отчим, безусый и безбородый Христодуло, который до сих пор не заплатил ему за табак. Не помешают ему своими наставлениями и проповедями ни поп, ни компаньон Димче Диаманти. Все, что за стенами дома, там и останется, а она здесь и будет здесь, рядом с ним. И никто о том не узнает. Он был уверен, что она будет молчать.