Сон-трава. Истории, которые оживают - Воздвиженская Елена - Страница 49

– А ты не реви, – вырвал меня из горестных мыслей голос деда, – Не надо реветь. Всё на земле течёт по закономерному пути. Старое уступает место молодому. Опадают листья, чтобы дать пищу дереву, чтобы оно по весне выпустило новые листочки – юные, зелёные, свежие. Помнить надо – вот без этого нельзя. Пока мы помним, все живы.

Я кивнула, соглашаясь.

– Может вас подвезти надо? – спросила я деда.

– Нет, ты поезжай, дочка, я дальше пойду, надо ещё Заячью поляну проверить. Помнишь такую?

– Нет, – ответила я.

– А ведь была ты на ней. Ну ничего, всё вспомнится.

Я хотела было спросить, почему он так сказал, но тут громко каркнула ворона на соседней берёзе. На миг я отвлеклась, а когда повернулась обратно, никакого деда уже не было, как след простыл.

Удивлённо оглянувшись по сторонам, я так и не увидела нигде уходящего деда.

– Ну и чудеса, – проговорила я и села за руль, собираясь продолжить путь.

Но чудеса ещё только начинались.

I

Впереди показались очертания холмов, окружавших родную деревню. Моё сердце забилось чаще, ещё чуть-чуть и мне предстоит подняться по скрипучим, прогретым солнцем, ступеням крыльца, отворить окрашенную зелёной краской дверь в сенцы, в которых пахнет травами и яблоками в любое время года, затем толкнуть ещё одну дверь – тяжёлую, на больших петлях, которые ковал ещё деревенский кузнец, и войти в избу. А в избе меня ждёт бабушка…

И то, что её уже нет в живых, не меняет дела. Она ждёт. Я знаю это. Я совершенно в этом уверена. И дом ждёт. И старый сад с густыми зарослями вишни. И поросший ряской пруд позади огородов. И бабушкин кот Тимофей. Кот… Сколько ему лет? Я помню его вечно. Неужели коты столько живут? Ещё чуть-чуть, ещё немного и я буду на месте.

Колёса мягко зашуршали по траве, и машина остановилась у знакомых ворот. Они были прикрыты, но я знала их секрет. Нужно было просунуть руку в квадратную дырку в заборе, справа от ворот, нащупать брусочек, лежащий поперёк ворот на железных скобах, и потянуть. Я так и сделала. Странно, что они вообще закрыты. Наверное бабушкины соседки заперли их по старой привычке.

Я поднялась на крыльцо и вошла в избу. Тишина. Мерно тикают ходики на стене. Лишь слышно из передней, как чей-то голос нараспев читает псалтирь. Прохожу, осторожно ступая по половичкам, сотканным руками хозяйки. И вижу бабушку. Она лежит в гробу, обитом красной тканью, на лавке, что стоит под иконами, а рядом примостились на стульчиках три старушки в чёрных платочках.

Они похожи на больших раненых птиц, сложивших крылья, и прижавшихся друг к другу, чтобы обогреться от холода этого мира. От их вида что-то щёлкает в моём сердце, как выключатель. И кажется мне, что нет больше ничего настоящего в нашей бесконечной вселенной, кроме вот этих бабушек, читающих молитвы над усопшей подругой – всё остальное лишь суета, мишура и бутафория. И лишь они то светлое и незыблемое, что держит ещё этот мир на плаву, не давая ему кануть в вечность и быть забытым Богом.

Подхожу ко гробу. По углам его горят свечи. Белая атласная оборка отражает их ровное мирное пламя, в котором нет ни боли, ни тоски, а лишь покой и некое знание. Бабушка лежит тихая, крохотная, словно просто уснула. Мне сразу вспоминаются слова, слышанные мною ещё в детстве.

– Если человек после смерти сильно уменьшается, значит душа у него большая была.

Вот и у моей бабушки видимо душа была большая, добрая, как вышла она из тела, так и стало оно маленьким, будто у младенца, словно и нет ничего под белым покровом. Сухонькие тонкие запястья почивают рядом с небольшим образком Богородицы, приставленном к ним. Лицо спокойное и будто даже улыбка, лёгкая и простая, на её губах. Чудится мне, что сейчас бабушка откроет глаза и охнет:

– Батюшки мои, Варенька приехала, а у меня не сготовлено ничего!

И побежит скорее хлопотать и накрывать на стол.

Узнаю старушек, это баба Зоя, баба Вера и баба Клава, всю жизнь они с бабушкой дружили, с молодых лет ещё. Ребятишки вместе росли. Праздники отмечали большими семьями, в последний путь провожали все вместе. А вот теперь разъехались дети, ушли в мир иной мужья, выросли внуки и завели правнуков, и эти старушки остались одни. Никого и нет у них кроме друг друга. Вот и ещё одна ушла, покинула их.

– Ой, вот и Варя прибыла, – поднимает глаза баба Зоя, отрываясь от псалтири. Глаза у неё совсем уже небесные, выцветшие, наполовину здесь, а наполовину уже на небе живут эти бабулечки.

– Приехала, – отвечаю, и подхожу обняться.

– А мы вот тут устроили, как смогли. Обмыли, в гроб уложили. У Алевтины-то ведь давно смёртное собрано было и гроб заготовлен, на хлеву стоял. Так нам Лёшка снял его, помог. Лёшку-то помнишь, поди? Бабы Тоси внучок, так он ведь теперь здесь живёт, уж года три, пожалуй. Бросил город-то свой, нажился, видать. С женой развёлся. Тут хозяйство завёл. На охоту ходит. Нам всегда помогает. А то ведь и молодёжи тут совсем не осталось, одни старухи, да дед Митяй вон ещё. От него проку нет, балабол. Веселит нас вечерами и то спасибо.

Я улыбнулась, бабушки были всё те-же, что и раньше. В душе поднялось тепло и одновременно с этим теплом накрыла такая волна горечи, такой беззащитной и одинокой почувствовала я себя от осознания того, что ничего уже не вернуть, не вернуть тех прошедших лет детства, бабушки с дедом, что я разрыдалась.

– Поплачь, поплачь, милая, – утешали меня бабушки, поглаживая по спине и обнимая, – Это хорошие слёзы. С ними боль уходит.

На следующий день пришли все жители деревеньки, все, кто ещё остался здесь от некогда цветущего колхоза-передовика. Среди низеньких старушек с палочками и деда Митяя в пиджаке, выделялся высоким ростом незнакомый молодой мужчина. Поначалу я удивилась, таким разительным был контраст между ним и стариками, словно он был из другого мира. А после вспомнила вчерашний разговор о том, что Лёшка приехал, и поняла, что это он. Я немного помнила его по детству. Но с ним мы играли редко, он был старше лет на пять и мы для него были уже малявками.

Бабушку проводили в последний путь на старый погост, поросший берёзками да сиренью. Поставили на могилке высокий деревянный крест. Всплакнули. Вернулись не спеша в избу, сели за стол, поминать. Сидели долго, вспоминали былое, беседовали, вздыхали. Всем им было уже недалеко от того, как и их самих понесут в последний путь по знакомой дороге, и оттого сильнее, чем молодые, ощущали старики это дыхание вечности, словно уже успели прикоснуться к тайне жизни и смерти, знали что-то, что нам, молодым, знать пока не дано.

На другой день я принялась за уборку. Сняла занавески, вымыла окна, полы и потолок. Перебрала вещи, что-то оставила на память, что-то сложила в мешки, чтобы после сорокового дня раздать бабушкам. Погода стояла совсем весенняя, денёк был светлый, солнечный, на липе под окном свили гнездо какие-то пичужки и теперь щебетали во всё горло, и от их птичьих трелей успокаивалась душа, смирялась.

К вечеру истопила баньку, запарила бабушкины травы, веничек. Хорошо-то как… Вот она где настоящая жизнь, простая, незатейливая, неприхотливая. При воспоминании о городе внутри пробежал холодок. Смахнув эти мысли, я попарилась и пошла домой, пить чай с цветочным мёдом, который принёс вчера на поминки Алексей-Лёшка. У него, как оказалось, ещё и пасека имеется.

– Бывают же на свете рукастые, хозяйственные мужики, – подумала я с гордостью за Лёшку, словно он был мне родной, сравнивая его мысленно со своим бывшим мужем. А и почему не родной? На одной земле мы выросли, все как одна семья здесь. Это в городе, бывает, двадцать лет проживёшь и так и не узнаешь кто твой сосед по лестничной клетке. А в деревне всё иначе. Тут и в горести и в радости помогут, в беде не оставят.