Золотая ветвь. Исследование магии и религии - Фрэзер Джеймс Джордж - Страница 118

Отзвук того, какой смертью умирали древние представители божества, дошел до нас в знаменитой легенде о фригийском селене сатире Марсии. По другим данным, он был пастухом, услаждавшим слух игрой на флейте. Друг Кибелы, он странствовал по стране с печальной богиней, чтобы утешить ее в горе по случаю безвременной кончины Аттиса. Жители фригийского города Селены приписывали Марсию сочинение арии Матери, мелодии для флейты в честь Великой Потери. гордый своим искусством, сатир вызвал Аполлона на музыкальное состязание, во время которого сам он играл на флейте, а Аполлон — на лире. Потерпевшего поражение Марсия привязали к сосне, и победитель Аполлон (по другим сведениям, раб-скиф) содрал с него кожу или четвертовал. Уже в историческое время в Семенах можно было видеть шкуру Марсия. Она висела в пещере у подножия крепости, из которой стремительным, шумным потоком низвергался ручей Марсий, впадая в реку Меандр. Точно так же срывается с круч Ливана река Адонис, и голубой Ибриз хрустальными потоками низвергается с бурых скал Тавра, а поток, который ныне шумит глубоко под землей, когда-то на миг пробивался из темноты к слабому свету Корикской пещеры. В древности люди видели в этих мощных источниках перст божий, благостный символ плодородия и жизни и на берегах стремительной реки под мелодичное звучание ниспадающей воды поклонялись богу. Если верить преданию, подвешенный в своей селенской пещере сатир Марсий и после смерти продолжал чувствовать музыкальную гармонию — шкура мертвого сатира трепетала при звуках родных фригийских напевов, но оставалась безразличной и недвижимой, когда музыкант заводил пеан во славу Аполлона.

Как не распознать родство фригийского сатира или пастуха Марсия, удостоенного дружбой Кибелы, искусного в ее культовой музыке, умершего насильственной смертью на священном дереве богини, с любимым пастухом Кибелы Аттисом, играющим на флейте, нашедшим смерть под сосной и на ежегодных праздниках олицетворяемым фигуркой, подвешиваемой на сосне? Вероятно, в глубокой древности жреца по имени Аттис, разыгрывавшего роль этого бога на весенних праздниках Кибелы, вешали на священном дереве (или убивали каким-то другим способом), а в позднейшие времена этот варварский обычай выродился в известную нам форму: жрец ограничивается тем, что надрезает себе руку, а к стволу вместо него привязывают куклу. В жертву через повешение на священных деревьях приносили людей и животных в священной роще в Упсале. Смерти через повешение регулярно предавали человеческие жертвы, посвященные богу Одину. Впрочем, иногда повешение сочеталось с закапыванием: человека сначала вздергивали на дереве или на виселице, а потом наносили ему удар копьем. По этой причине Одина звали богом виселиц или богом висельников я изображали сидящим под виселицей. Известно даже, что через повешение его принесли в жертву самому себе, как явствует из таинственных стихов «Гавамалы», в которых Один описывает то, как он приобрел божественную силу путем изучения магических рун:

Итак, на дереве, колеблемом ветрами, Девять ночей висел я, посвященный Одину, чьим копьем я был поранен — Сам самому себе.

Багобо, жители одного из Филиппинских островов — Минданао, тем же способом каждый год приносили человеческие жертвы, чтобы собрать хороший урожай. Багобо знали, что в начале декабря, когда созвездие Орион появлялось на небе в семь часов вечера, наступало время расчистки полон под посевы и принесения в жертву раба. Жертву могущественным духам приносили в уплату за хорошую погоду в прошедшем году и в залог их благосклонности в наступающем сезоне. В лесу жертву подводили к большому дереву и с вытянутыми над головой руками привязывали спиной к дереву (точно в такси позе античные художники изображали Марсия висящим на роковом дереве). Жертву при подвешивании за руки закалывали ударом копья. После этого тело рассекали по пояснице на две части: верхняя часть некоторое время продолжала раскачиваться на дереве, а нижняя валялась на земле в луже крови. В конце концов обе части тела бросали в неглубокую яму рядом с деревом. Перед этим всякий желающий мог отрезать от трупа кусок мяса или прядь волос и унести их на могилу кого-нибудь из своих родственников, чье тело пожирал вампир (a qhoul). Привлеченный свежим трупным запахом, вампир оставлял разлагающееся тело в покое. Жертвы продолжали приносить в начале XX века.

В Греции изображение самой великой Артемиды вешали в священной роще в Кондилее, в Аркадских горах, где за ней закрепился эпитет «повешенная». Следы такого рода обрядовости можно обнаружить даже в знаменитейшем эффесском святилище богини; мы имеем в виду предание о повесившейся женщине, которую сострадательная Артемида обрядила в свои собственные божественные одежды и назвала Гекатой. В городе Мелите, во Фтии, также бытовало предание о повесившейся девушке по имени Аспалида, бывшей, видимо, не более как местной разновидностью Артемиды. Тело девушки после смерти отыскать не удалось, но ее статуя оказалась стоящей рядом со статуей Артемиды; жители Мелиты дали ей прозвище Hecaerge — «далекоразящая» (один из ходовых эпитетов Артемиды). Каждый год девушки приносили в жертву статуе повешенного козленка. Эта жертва, может быть, пришла на смену обычаю вешать статую или человека, представителя Артемиды. На острове Родос Елене Прекрасной поклонялись как Елене Древесной, потому что-де царица острова приказала своим служанкам, превратившимся в фурий, повесить ее на ветке дерева. Существование человеческих жертвоприношений у азиатских греков засвидетельствовано троянскими монетами, на которых изображен висящий на дереве бык или корова: человек, сидящий среди ветвей или на спине животного, закалывает его ножом. В Иераполисе, прежде чем сжечь принесенных в жертву людей, их подвешивали на деревьях. Имея эти греческие и скандинавские параллели перед глазами, мы едва ли решимся отбросить за негодностью гипотезу, согласно которой во Фригии человекобога каждый год вешали на дереве, священном, но роковом.

Глава XXXVII

ВОСТОЧНЫЕ РЕЛИГИИ НА ЗАПАДЕ

Весьма популярным был культ Великой Матери и ее возлюбленного в Риме времен Империи. Из надписей следует, что божеские почести воздавались им не только в Италии, и главным образом в Риме, но также в провинциях: Африке, Испании, Португалии, Германии и Болгарии. Их культ пережил возведение христианства в ранг государственной религии императором Константином. О рецидивах праздников Великой Матери в IV веке нашей эры сообщает Симмах, а во времена Блаженного Августина женственные жрецы Кибелы с выбеленными лицами и надушенными волосами еще маршировали семенящей походкой по улицам и площадям Карфагена, прося, подобно членам нищенствующих монашеских орденов в средние века, подаяния у прохожих. Напротив, у греков кровавые оргии азиатской богини и ее спутника не нашли радушного приема. Развитому вкусу и гуманности греков, несомненно, претила варварская жестокость этого крайне экстатического культа, и они предпочли ему родственный, но более мягкий культ Адониса. Однако те самые стороны этого культа, которые шокировали и отталкивали греков, привлекли к нему менее изысканную часть римского общества и западных варваров. Экстаз, ошибочно принимаемый за божественное наитие, членовредительство, представления об искуплении грехов кровью и возрождении своими корнями уходят в эпоху дикости и, естественно, привлекают к себе народы, у которых далеко еще не угасли первобытные инстинкты. Нередко подлинная природа подобных культов скрывалась под личиной философского и аллегорического толкования, которое вводило самых страстных и восторженных их поклонников в заблуждение, примиряя даже наиболее образованных среди них с чертами, которые в противном случае вызвали бы ужас и отвращение.

Культ Великой Матери, это странное смешение самого грубого варварства с духовными устремлениями, был не более как одним из многих восточных культов, распространившихся в Римской империи на закате язычества. Постепенно привив европейским народам чуждое им мировоззрение, эти культы подточили здание античной цивилизации. Греческое и римское общество строилось на подчинении личного начала общественному, гражданина — государству: это ставило благополучие и безопасность государства в качестве высшего мерила поведения, превыше потустороннего (или посюстороннего) благополучия индивида. Граждане, воспитанные на этих идеалах, посвящали свою жизнь бескорыстному служению обществу и готовы были отдать свою жизнь ради общего блага. Если же они уклонялись от принесения этой высшей жертвы, им и в голову не приходило, что, предпочитая свою жизнь интересам общественного организма, они поступают как должно.