Рождество под кипарисами - Слимани Лейла - Страница 45

– Нельзя ее так оставлять, – заключила Матильда.

Амин снял сапоги, положил куртку на стул у входа и замер, не говоря ни слова.

– Надо забрать ее к нам. И Сельму тоже, – проговорила Матильда.

Жена стояла, уперев руки в бока, и ласково смотрела на Амина. Он бросил на нее пылкий взгляд, что ее удивило, она кокетливым движением поправила волосы и развязала туго затянутый на поясе фартук. В тот момент он пожалел, что не умеет красиво говорить. Есть же мужчины, у которых голова не забита делами и имеется свободное время, чтобы высказать то, что у них на душе, но он не из их числа. Он долго смотрел на жену и думал, что теперь она здесь своя, что она так же страдает, как он, и так же трудится до седьмого пота, а он даже не может ее за это отблагодарить.

– Да, ты права. У меня все равно душа не на месте, оттого что они там, в медине, без мужской защиты, – отозвался он, подошел к Матильде, поднялся на цыпочки, она склонилась к нему, и он медленно ее поцеловал.

В начале весны Амин помог матери переехать к ним. Он отправил Джалила к дяде, святому человеку, жившему близ Ифрана и полагавшему, что жизнь в горах пойдет на пользу слабому рассудку племянника. Ясмин, никогда не видевшая снега, вызвалась поехать вместе с Джалилом. Муилалу поселили в самой светлой комнате поблизости от входа. Сельму устроили в комнате Аиши и Селима, а Мурад, раздобыв кирпичей, начал пристраивать к дому новое крыло.

Муилала редко выходила из комнаты. Матильда не раз видела, как она сидит под окном, пристально рассматривая красные плитки на полу. Вся в белом, она покачивала головой, вспоминая в тишине свою жизнь, молчаливую жизнь, где ей запрещалось печалиться. На фоне белой ткани выделялись ее темные морщинистые руки, в которых, казалось, была заключена вся жизнь этой женщины, словно в книге без слов. Селим проводил с ней много времени. Он устраивался на полу, положив голову на колени бабушки и закрыв глаза, а она гладила его спину и затылок. Он соглашался есть только в комнате бабушки, и пришлось смириться с тем, что он нахватался дурных привычек, стал есть руками и громко рыгать. Муилала, на памяти Матильды всегда очень худая, довольствовавшаяся остатками общей трапезы, превратилась в несносную обжору, как часто случается со стариками, находящими в еде одно из последних доступных им удовольствий.

Целыми днями Матильда носилась из школы домой, из кухни в прачечную. Она мыла Муилалу и Селима. Готовила на всех, а сама ела на ходу, в перерыве между другими делами. Утром возвращалась из школы, лечила больных, потом стирала и гладила. Днем отправлялась к поставщикам закупать химикаты и запчасти. Она жила в состоянии вечного беспокойства – за финансы, за здоровье Муилалы и детей. Ее тревожило мрачное настроение Амина, который предупредил ее в день прибытия Сельмы на ферму:

– Она не должна приближаться к работникам, я этого не желаю. Только дом и лицей, ты поняла?

Матильда кивнула, но сердце у нее сжалось от тоски. Когда брата не было дома – а такое случалось почти всегда, – Сельма вела себя дерзко и грубо. На распоряжения Матильды не обращала никакого внимания. Только заявляла в ответ:

– Ты мне не мать.

Матильда боялась, что начнутся мощные мартовские ливни, что пойдет град, который предсказывали рабочие, указывая на желтоватый цвет неба в послеполуденные часы. Она вздрагивала при каждом телефонном звонке, моля бога, чтобы звонили не из банка, не из лицея и не из школы. Часто после обеда ей звонила Коринна и приглашала на чашку чаю, увещевая Матильду:

– Ты же имеешь право развеяться!

Теперь Матильда писала Ирен только короткие письма, не пускаясь в откровения и не выплескивая эмоции. Она просила сестру присылать рецепты блюд их детства, по которым очень соскучилась. Ей хотелось быть безупречной хозяйкой дома, вроде тех, чьи фотографии красуются на страницах журналов, которые приносила ей Коринна. Тех, что умеют вести хозяйство, обеспечивают покой в доме, на которых все держится, которых любят и побаиваются. Но, как однажды сказала Аиша своим высоким, пронзительным голоском: «В любом случае все в конце концов обернется к худшему», – и Матильда не стала ее разубеждать. Днем она чистила овощи, положив перед собой книгу. Она прятала книги в кармане передника и иногда, усевшись на кипу неглаженого белья, читала романы Анри Труайя или Анаис Нин, которые ей давала вдова Мерсье. Приготовленные ею блюда Амин считал несъедобными. Это были картофельные салаты, обильно посыпанные луком и вонявшие уксусом, горы тушеной капусты, так долго стоявшей на огне, что весь дом пропитывался ее запахом, не выветривавшимся много дней, мясной хлеб, такой сухой, что Аиша выплевывала непрожеванные кусочки и прятала их в карман платья. Амин предъявлял претензии. Кончиком вилки он отпихивал эскалоп, плавающий в сливках: такое блюдо не годится для местного климата. Он скучал по той еде, что готовила мать, и внушил себе, что Матильда уверяет, будто не любит кускус и чечевицу с копченым мясом только ради того, чтобы его позлить. Она настаивала на том, чтобы за едой дети разговаривали, задавала им вопросы, смеялась, когда они, стуча черенком вилки по столу, требовали десерт. Амин сердился на невоспитанных, шумных детей. Он проклинал этот дом, где он, трудовой человек, не может найти покоя, хотя имеет на него полное право. Матильда брала на руки Селима, вытаскивала из рукава грязный носовой платок и принималась плакать. Однажды вечером Амин под изумленным взглядом Аиши затянул старую песенку: «Она лила слезы, лила слезы в три ручья… Выплакала все слезы, что у ней были…» Матильда выскочила в коридор, а он, последовав за ней до двери, допел: «О-ля-ля! Вот тоска! Вот тоска!»[28] – и Матильда, обезумев от злости, стала выкрикивать эльзасские ругательства, смысл которых наотрез отказалась им объяснять.

Матильда пополнела, на виске появилась седая прядка. Целыми днями она ходила в шляпе из рафии, как у крестьянок, и черных резиновых сандалиях. Щеки и шея покрылись мелкими коричневыми пятнышками, на коже появились тонкие морщинки. Иногда к концу долгого дня она впадала в глубокое уныние. По дороге из школы домой, подставляя лицо ласковому ветру, она размышляла о том, что уже почти десять лет видит один и тот же пейзаж, а ей кажется, что она так ничего и не успела сделать. Какой след она оставит после себя? Многие сотни приготовленных и съеденных обедов и ужинов? Немного мимолетной радости, испарившейся в один миг? Песенки, спетые у кроватки малышей, дни, когда она утешала детей в их горестях, о которых теперь никто и не вспомнит? Заштопанные рукава, тревоги, ни с кем не разделенные из боязни быть осмеянной? Что бы она ни делала, как бы ни были ей благодарны дети и пациенты, Матильду не покидало ощущение, что ее жизнь – проект тотального самоуничтожения. Все, что она создавала, было обречено на исчезновение, на забвение. Такая ей выпала доля – домашняя жизнь, состоящая из мелочей, из бесконечного повторения одних и тех же действий, в конце концов разрушающих нервную систему. Она смотрела в окно на плантации миндальных деревьев, на бесконечные террасы виноградников, на молодые деревца, входящие в пору зрелости, обещающие через год-другой принести плоды. Она ревновала Амина, ревновала к хозяйству, которое он создавал медленно и упорно и которое нынче, в 1955 году, дало первые доходы.

Урожай персиков был хорош, и миндаль он продал очень выгодно. К великому разочарованию Матильды, потребовавшей денег на школьные принадлежности и новую одежду, Амин решил вложить средства в развитие фермы.

– Здешние женщины никогда не посмели бы вмешиваться в эти дела, – упрекнул он жену.

Он построил вторую теплицу, нанял еще десяток работников, чтобы собрать урожай, и французского инженера, чтобы тот спроектировал и соорудил накопитель для дождевой воды. Много лет Амин мечтал выращивать оливковые деревья. Он прочел все, что мог найти по этой тематике, и заложил экспериментальную плантацию с густыми посадками олив. Он не сомневался, что сумеет сам, без посторонней помощи, вывести новые сорта оливковых деревьев, более устойчивых к жаре и недостатку влаги. Весной 1955 года на Мекнесской ярмарке он, нервно комкая листки с записями в потных руках, попытался изложить свою теорию перед скептически настроенной публикой.