Кровь, пот и чашка чая. Реальные истории из машины скорой помощи - Рейнолдс Том - Страница 23

Итак, мы разбудили того мужчину, он поднялся и начал возмущаться, что ему помешали спать. Мы с напарником обращались с ним вполне доброжелательно, в основном потому, что наша смена подходила к концу, а недоброжелательность требует сил, которых у нас уже не осталось. Мужчина попытался наброситься с кулаками на моего коллегу… потом на меня… и следующее, что я помню – как прижал его шею локтем к борту нашей машины. Напарник спешно вызвал по рации полицейских, и диспетчер спросил, все ли у нас в порядке, на что тот ответил: «Я в порядке, мой напарник его держит».

Полицейские явились незамедлительно, и не успел я им сказать, что мужчина пьян и пытался наброситься на нас, как его задержали и увезли в участок. Только тогда я понял, что в потасовке получил удар в грудь, прямо в область недавно сломанного ребра. Это было больно. Вчера я уже ударился тем же местом, заталкивая в машину каталку с больным, так что теперь задавался вопросом, заживет ли ребро вообще когда-нибудь.

Хотел рассказать вам, о чем я думал, пока прижимал того парня к машине: сначала «упс, похоже, я перестарался», потом (секунд пять спустя) «когда мы вернемся на станцию и заполним “сообщение о происшествии”, наша смена уже закончится, ура!». Судя по скорости, с которой полицейские его задержали, их смена тоже подходила к концу.

Теперь я жду, что староста прочтет сообщение о происшествии и позвонит мне с уточнением, не нуждаюсь ли я в психологическом консультировании…

Мой приятель-полицейский пару месяцев назад прислал сообщение, что выступал свидетелем в суде по делу, в котором пьяный напал на сотрудника скорой помощи. По некоторым деталям я понял, что речь шла обо мне. Пьяницу признали виновным, но штрафа не назначили, так как он был бездомный. Сообщать приятелю, что это я был пострадавшим, я не стал. Мертвые младенцы

Один из частых случаев, на которые нас вызывают (обычно 1–2 раза за смену) – это вагинальное кровотечение у женщин на сроке около 8 недель беременности. Это практически всегда – выкидыш. К несчастью, для организма нормально отторгать плод, у которого нет шансов вырасти до полноценного младенца. Могу заметить, что в таком случае женщине не приходится вынашивать ребенка, который все равно не сможет в дальнейшем выжить во внешнем мире.

Работая с такими пациентками (часть из них неоднократно пытались достигнуть беременности), я всегда стараюсь проявлять к ним сочувствие и объясняю, что тут нет ничей вины, что ситуация вполне объяснима с точки зрения физиологии.

Из-за количества подобных обращений к нам и непосредственно в больницы (в отделение скорой помощи, где я работал, оказывалось 12–18 таких случаев ежедневно) мы становимся в какой-то мере равнодушны к ним. Да, мы испытываем некоторое сочувствие, но в душе понимаем, что тут ничего не поделаешь и лучше уж пусть все произойдет сейчас, чем через полгода. Тем не менее мы привыкаем видеть, как женщины теряют детей, и больше не испытываем переживаний по этому поводу.

Я не собираюсь устраивать здесь дискуссию на тему абортов; я видел, как их делают, я их не одобряю и предпочел бы вообще такого не знать.

Сначала я думал, что одинок в подобных чувствах и что раз я мужчина, то не стоит мне высказываться по этому поводу. Однако, переговорив с коллегами-женщинами, я узнал, что они ощущают то же самое, что это вполне естественно. И все же меня беспокоит практически полное отсутствие собственных переживаний об умерших детях.

GCS 3/15, подъезжаем

Сегодня было два интересных вызова; об одном я расскажу прямо сейчас, а второго повествования придется подождать до завтра.

Сообщение было обычное: «мужчина, пьяный, полиция уже на месте», – поэтому не буду возмущаться частотой подобных вызовов, все это вы уже слышали от меня раньше…

На месте нас встретил полицейский, который сначала извинился, а потом подвел нас к мужчине лет тридцати. Тот был совершенно точно пьян: коллега подтвердил, что чувствует сильный запах алкоголя. На руке у мужчины были следы от порезов бритвой: такое в последнее время встречается все чаще. Полицейский сообщил, что пациента зовут Джон, но, кроме имени, он больше ничего не хочет говорить.

Мы обратились к «Джону», и он согласился поехать с нами в больницу. Я усадил его в кузов скорой, но он запретил мне прикасаться к себе, так что я не смог взять обычные анализы и выполнить измерения. Он вообще не хотел говорить и просто сидел молча. В какой-то момент «Джон» попытался выйти из машины, но мне удалось уговорить его остаться. (Не спрашивайте, зачем я это сделал; обычно я отпускаю алкоголиков, как только они заявляют, что не хотят в больницу.)

Все шло своим чередом: мы уже подъезжали к больнице, когда он вдруг встал с инвалидного кресла и перелег на каталку. Через 100 метров, у дверей приемного отделения, я попросил его подняться. Потом повторил громче. Потом потрогал пальцем, чтобы разбудить… «Джон» не реагировал. Я установил в его трахею дыхательную трубку – это разбудит кого угодно, но он даже не моргнул, потому что лежал без сознания. Это означало, что пациента надо срочно везти в реанимацию.

Мы покатили его (очень быстро) в реанимационный блок, где встретили разъяренную медсестру, которую интересовало, почему мы не предупредили больницу заранее. Я объяснил, что больной потерял сознание буквально у их дверей. Потом она спросила, почему пациент без кислородной маски. И снова я повторил, что обморок случился уже на подъезде к больнице. Мы переложили его на кушетку в реанимационной палате, в которую уже вбегали врачи.

В третий раз я объяснил, что произошло и почему я не снял жизненные показатели; теперь меня, наконец, выслушали и поняли, как это случилось.

Честно говоря, я их не виню: в отделении скорой помощи редко бывают сюрпризы, потому что больницу принято предупреждать о пациентах с тяжелыми случаями, которых к ним везут, так что пациент в тяжелом состоянии, доставленный без предварительного уведомления, – для них всегда стресс.

Поскольку мужчина был без сознания, сестры смогли измерить жизненные показатели, чего не сделал я. Все оказались в норме. Пульс, давление и уровень кислорода у пациента были лучше, чем у меня, сахар крови в пределах нормальных значений. Не было никаких причин для такого глубокого обморока.

Его быстро интубировали, и мы ушли из отделения. Я все думал, не упустил ли чего-нибудь, может, надо было действовать как-то по-другому, но, если честно, я так не считал. Даже если бы мне удалось сделать все измерения, они все равно показали бы норму. Ничто не указывало на то, что его состояние может внезапно измениться. Я не имею права «набрасываться» на пациента, если тот отказывается от осмотра (а также замеров и анализов), поэтому я сделал единственное, что мог – под наблюдением отвез его в больницу.

Судя по всему, он принял алкоголь вместе с каким-то наркотическим веществом, и в скорой помощи эта смесь сработала. Поскольку пациент не разговаривал со мной, я не мог спросить его, так это или нет.

Я так и не выяснил, что произошло с тем парнем. Один из минусов нашей работы в том, что не каждый случай удается отследить. Надо ли защищать стариков от полиции?

Поступил вызов из полицейского участка: требуется помощь при аресте. Арестовываемым (интересно, это правильное слово?) оказался 80-летний (или старше) мужчина, которого обвиняли в недавно совершенном преступлении, причем требующем немалой физической силы. Наше присутствие требовалось потому, что у этого старика были проблемы с сердцем и дыханием, он даже держал в доме кислородную подушку.

Полицейские (девять человек в угрожающего вида форме) встретили нас в участке, после чего мы вместе поехали по адресу.

Полиция зашла первой, после чего впустили нас: следовало проверить, что у пациента нет неотложных медицинских проблем. Мы наблюдали за тем, как тщедушный старик медленно одевался – ему потребовалась помощь сына, чтобы завязать шнурки, – и осторожно ходил по дому, и удивлялись, как вообще можно было его обвинить в преступлении, требующем применения силы.