Неверный муж моей подруги - Хаан Ашира - Страница 9

Но я проявляю просто бешеную силу воли, упираясь ладонями в грудь Германа и отодвигая его от себя, хотя каждая клетка тела вопит от желания слиться с ним.

Задыхаясь, глотаю сухой воздух офиса и хочу обратно в его дыхание.

Туда, где я принадлежу ему, а он мне.

Только туда.

Он стискивает сильными пальцами мои запястья, отводит руки от своей груди и вжимается в меня, протестуя против моего отстранения.

– Мы не должны… – я отрываюсь от его губ, смотрю в очень близкие и очень темные глаза и шепчу что-то до кислого привкуса во рту банальное: – Мы не должны…

– Должны.

Что он имеет в виду – я не знаю.

В его глазах – вселенная тьмы. Живая опасная движущаяся темнота, которая забирает меня к себе. Мир схлопывается до крошечного пятачка на ковре, до круга белого света от настольной лампы.

Мной овладевает безумное искушение поверить этому ощущению. Поверить тому, что там, за пределами света и прикосновений – и вправду больше ничего и никого.

Но я знаю, чем это кончится.

Задыхаяясь, отстраняюсь от него, касаюсь виском виска.

Его пальцы, сжимающие запястья наручниками, стискиваются еще чуть сильнее. Это уже больно, это может закончиться синяками, но мне хочется, чтобы он сжал их еще.

Сжал, накрыл своей тяжестью, не дал вырваться. Присвоил и не отпустил.

– Ты сейчас поедешь домой, – роняю слова в темноту, трусь о его висок. – Тебе надо будет как-то все объяснять. Не лучшее время, чтобы пахнуть… мной.

Пальцы медленно разжимаются, оставляя меня с таким острым чувством покинутости, что хочется кричать в голос.

– Ты права, – говорит Герман в голос, и после нашего шепота, звук взрывает сжавшийся в одну точку мир.

Меня отстраняют, мимолетно коснувшись талии.

В кабинете загорается яркий свет, Герман проходит мимо стола, бросая взгляд на телефон на нем и садится в широкое кожаное кресло у окна, кивая мне на соседнее. Оно на безопасном расстоянии – между ними столик с подносом, на котором стоят чашки из тонкого фарфора с цветочным рисунком, вытянутый в высоту чайник с изящной ручкой, трехъярусная подставка для пирожных. Сахарница с щипцами, бликующие серебристые ложечки.

И композиция из белых орхидей с красной сердцевинкой.

У него в офисе всегда стоят орхидеи.

Теперь я знаю, кто придумал их с Полиной свадьбу.

Я сажусь в другое кресло, надясь, что мы сможем поговорить спокойно – но очень хорошо помню, как разлетаются осколки чашек, размазываются по ковру пирожные и отчаянно пахнут умирающей травой сломанные орхидеи.

Между нами не бывает безопасного расстояния.

– Что она увидела? Какое сообщение? – пальцы Германа сплетены в замок, обнимают колено закинутой на ногу ноги, и я смотрю на его руки и не могу оторваться – как всегда. Он не носит обручальное кольцо, вообще не носит никаких украшений – только дорогие часы и строгие запонки.

– Не знаю, – качаю я головой, глядя только на его пальцы. – Какое-то невинное, но все равно подозрительное.

– И все? Только его?

– Открыла весь диалог и прочитала дальше.

– И поняла.

– Да.

Чувствую себя виноватой, словно это я позволила себе лишнее, и потому наша тайна раскрыта. Хотя именно я настояла, что буду общаться с ним только с пустой страницы, где закрыт профиль и нет никаких данных. Ни фотографий, ни музыки, ни статусов, по которым внимательный и достаточно умный человек смог бы рассказать нашу историю с начала до конца.

Но ведь это мое сообщение разбудило той ночью Полину.

Хотя если бы кто-то брал телефон с собой в кабинет, ничего бы не случилось!

Я ругаюсь сама с собой в голове, участие Германа мне для этого не нужно.

Он никогда не выясняет, кто виноват, он всегда начинает решать проблему с этапа «что делать».

И мне сейчас очень страшно.

Потому что я понятия не имею, что он будет делать.

– Бросишь меня? – спрашиваю сама, чтобы не тянуть больше время и сразу услышать приговор. – Снова?

Тогда. И что ты предлагаешь?

В детстве я любила лето. Яркое теплое лето – каникулы у бабушки, доедаешь свою кашу, засовываешь в карман бутерброд с сыром и уматываешь на целый день с такими же балбесами. На речку, в лес, в поля. На родник за рощей, в заброшенный пионерский лагерь в сосновом бору или на нашу «тайную поляну», где ближе к вечеру и съедаешь помятый бутерброд, пока в костре запекается картошка.

Когда школа закончилась, а на вопрос об отпуске начальство стало отвечать «в гробу отдохнешь», я стала любить весну. Сумасшедший взрыв чувств, пробуждение после зимнего оцепенения – в унисон с природой. У нее журчат ручьи – у тебя в голове бедлам, у нее повылазили из травы белые и фиолетовые крокусы и желтые одуванчики – и у тебя яркие платья, у нее орут ночами коты – и у тебя свидание за свиданием, вечеринки и танцы, наполняющие силами, которых хватает на всю рабочую неделю.

После тридцати, с появлением семьи и надежной работы, я полюбила спокойную тихую осень. Сентябрь-октябрь – золотые листья, мерный шум дождя, под который так сладко засыпать в обнимку с Игорем, завтраки на светлой кухне, когда все в сборе. И есть время и силы, чтобы приготовить мужу яичницу с беконом и жареными помидорами, Никите блинчики, Макару вафли, себе – овсянку с голубикой.

Разумеется, дети тут же обменялись едой, потому что успели передумать за то время, что я готовила, но я научилась относиться к этому философски. Лишь бы мою голубику не отнимали. Но они пока довольствовались бананами и шоколадной пастой.

– Игореш, я в воскресенье поеду с девчонками отвозить корм в приют, ты с разбойниками побудешь или няню вызывать? – поинтересовалась я у мужа, как обычно, уткнувшегося с утра в планшет.

– Угу, – невпопад ответил он, но тут же включился: – Кто вас повезет?

– Андрей.

– Какой Андрей? – строго сдвинул брови, изображая ревнивого мавра. Даже планшет отложил. Макар с Никитой захихикали и во все глаза уставились на папу – что он еще отколет?

Я не могла не подыграть:

– Такой… Андрей. Высокий светловолосый богатырь!

– Мам, а разве богатырей зовут Андреями? – голосом «попалась, мамочка!» спросил Макар.

– Да, мам, богатырь это Алеша Попович! – добавил Никита.

– Или Добр-р-р-рыня Никитич! – не забыл козырнуть свежедобытой у логопеда четкой «р» Макар.

– Или…

– Машкин муж, – уточнила я, пока дети не вспомнили, что бывают тридцать три богатыря и не стали выяснять, как их всех зовут. – Ты же отказался.

– Я не отказывался, – буркнул Игорь. – Отвезу. Его колымага опыть застрянет там.

– Спасибо, я рада. Даже если ты будешь делать это с таким лицом! – Просияла я, встала, чмокнула его в щеку и принялась собирать тарелки. – Разбойники, марш одеваться!

– С каким лицом? Опять вашей тухлятиной вся машина провоняет… – Игорь глянул на часы и начал уничтожать яичницу в ускоренном темпе. – Вот на кой тебе эти бездомные псины, Лан?

– Если не я, то кто, – пожала я плечами, складывая в посудомойку тарелки. – Мы это уже обсуждали. У тебя хобби – покатушки твои, у меня – собаки.

– Это не хобби, это сублимация. Ты не заметила, что у тебя там среди волонтерок одни бабы?

– Игорь! – я резко обернулась, попытавшись метнуть взглядом молнию.