Тень Ирода - Абдуллаев Чингиз Акифович - Страница 46

– Добрый день, – неловко улыбнулась женщина. – Кажется, я заснула.

Она была по-прежнему в своих несколько измятых темных брюках, темной водолазке. Волосы рассыпаны на плечах. Он посмотрел на ее ноги. Она была в его тапочках, но надетых на голую ногу, очевидно, свои колготки она уже сняла.

– Ну, как у вас дела? – спросила Светлова. – Все в порядке?

– Да, – сказал он, входя в ванную комнату, чтобы умыться, – мне удалось поговорить с матерью Димы.

– Вы узнали название монастыря?

– Конечно, узнал, – он довольно долго мылся, а потом так же долго вытирался полотенцем. Он обратил внимание, что другое полотенце было почти мокрым. И вышел из ванной комнаты.

– Простите, – сказал она, чуть улыбаясь, – я воспользовалась ванной в ваше отсутствие.

– Ничего, – отмахнулся он, – все в порядке.

– Я верну ваши тапочки, – всполошилась она, видя, что он снял туфли, оставшись в одних носках.

– Не беспокойтесь, – отмахнулся Дронго. – Вы мой гость, поэтому можете брать все, что вам нравится.

Он прошел в комнату, сел в кресло, закрыл глаза. Она прошла следом и села в кресло напротив него. В однокомнатной квартире стояли югославская стенка, диван-кровать, большой стол со стульями и два кресла с небольшим столиком. Кроме того, здесь же был небольшой телевизор.

– Рассказывайте, – попросила она, – вы нашли монастырь?

– Нашел, – подтвердил он.

– И не были там?

– Не был, – он по-прежнему не открывал глаз.

– Почему?

– За сорок минут до того, как я позвонил матери Виноградова, ей уже звонили и узнавали адрес этого монастыря. Этот неизвестный монах всего лишь двоюродный брат Димы. Его зовут Арсений. Кажется, я опять опоздал.

– Вы об этом так спокойно говорите...

Он открыл глаза и посмотрел на нее.

– Да, вы правы. Кажется, я просто перегорел. В общем, я понял, что сделать все равно ничего не успею.

– Значит, Диму схватили? – В ее голосе не было ужаса. Может, она тоже слишком устала?

– Не совсем. Он успел уйти. Я позвонил из Ленинграда, вернее, из Санкт-Петербурга в Москву своим друзьям и попросил их предупредить Диму. Что они и сделали. Он успел уйти только чудом.

– Почему бы вашим друзьям не забрать у него документы? – спросила Светлова. – Вам не кажется, что они давно могли это сделать?

– Нет, он им не отдаст. Он отдаст документы либо вам, либо мне. Меня он уже видел в Никитском переулке и знает теперь со слов Агаева, что мне можно доверять. Вы представляете, в каком он сейчас состоянии? Затравленный, преследуемый, напуганный смертью своих товарищей. А вы хотите, чтобы он отдал чужим людям? Так не бывает. Он ни за что не отдаст. Просто не придет на встречу.

– А к вам он придет? – спросила она.

– Ко мне придет, – сказал он. – Я уже успел назначить ему такую встречу.

– Где? – спросила она.

Он покачал головой.

– Я пойду один. Слишком опасно ходить вместе. Два раза мы спасались только чудом. Третьего раза быть не должно.

Она передернула плечами.

– Вы опять мне не доверяете.

– Доверяю, – очень усталым голосом ответил Дронго. – Вы красивая молодая женщина. И я не хочу подставлять вас под пули. Это даже нечестно. На встречу я должен пойти один. Вот если у меня ничего не получится, тогда вы останетесь последней надеждой. Надеждой на получение документа и его разглашение. Хотя на вашем месте я бы его никому не отдавал. Слишком велик риск. Сделал бы просто копии и разослал по всем редакциям газет и журналов, особенно оппозиционных. Вот тогда мог бы получиться грандиозный скандал. И операция «Возвращение Голиафа» попала бы на первые полосы всех ведущих газет мира.

– Страшная картина, – покачала она головой. – Так вы можете свалить все руководство страны.

– Да, – кивнул он и вдруг спросил: – А вам, простите, нравится это руководство?

– Не знаю, – растерялась женщина, – я в политику не вмешиваюсь.

– А мне не нравится. Они лишили меня родины. Не той родины, в которую ныне превратилась моя республика, став яблоком раздора ведущих стран мира. И не той, в которой бесновались кретины из партийного аппарата и взяточники-чиновники. И не той родины, которая сегодня в едином националистическом угаре разделилась на пятнадцать частей и уже не может остановиться, продолжая дробиться и дальше. Абхазия, Карабах, Приднестровье, Крым, Чечня, северные области Казахстана, юго-западные области Таджикистана и так далее. Все это было моей большой родиной. Той самой, за которую я проливал кровь, был ранен, в которую я верил, которую любил. Теперь у меня нет ничего. Я же не могу осколки великолепной вазы называть маленькими вазочками и любить так же самозабвенно. Или лоскутки изорванной картины называть произведением искусства и повесить в своем доме один из пятнадцати таких лоскутков. Я этого просто не могу. И поэтому я их не люблю. И никогда не прощу им того, что они сделали.

– Вы философ, – несмело сказала женщина. – У вас своя идеология.

– Идеология «потерянного гражданина», – усмехнулся Дронго. – Говорят, в американской литературе есть такое понятие, применимое к целой плеяде блестящих прозаиков, – «потерянное поколение». Так вот, мы – миллионы бывших советских граждан – поколение «потерянных граждан». Мы еще создадим свою великую ностальгическую литературу как плач по великой стране, в которой мы все жили. Мы еще создадим искусство. Ностальгии по тем незабвенным временам, которые навсегда канули в Лету. Мы еще будем напоминать о себе своим плачем по «павшему Риму», оплакивая то, что мы никогда не сможем вернуть или возродить.

– Интересно, – сказала без всякого выражения женщина. – Не думала, что вы так сильно втянулись в эту проблему. Мне казалось, что вы только профессионал, честно отрабатывающий свой хлеб.

– Напрасно, – возразил Дронго. – Я всегда берусь только за те дела, которые меня лично волнуют. И в которых твердо знаю, на чьей стороне.

– А сейчас вы на чьей стороне? – засмеялась Светлова.

– На своей, – очень серьезно ответил Дронго. – Сейчас моя самая главная задача – получить эти документы. Вы меня извините, пойду приму душ.

– Конечно, – кивнула женщина. – Вы не опоздаете на встречу с Димой? – Нет, конечно. Я помню о встрече.

Он поднялся и снова пошел в ванную комнату. Раздевшись, простоял под горячей водой не больше минуты. Обычно он стоял так гораздо дольше. Он это часто делал, снимая с себя таким образом усталость. Затем снова оделся и вернулся в комнату.

Она смотрела телевизор. На часах было около четырех часов дня.

– Вы есть будете? – спросила женщина. – Я приготовила жареную картошку. Простите, я больше ничего не умею.

– Нет, спасибо. – Есть он действительно не хотел. Вместо этого он принес с кухни стакан горячего чая и блюдце с вареньем, стоявшее в холодильнике. И только потом сел напротив нее. Телевизор его вообще не интересовал. Он смотрел на нее. Длинные ноги, чуть грубоватые пальцы рук. Она была по-своему симпатична: светлые волосы, прямой нос, умные глаза с какой-то сумасшедшей искринкой.

Она поймала его взгляд.

– Что-то не так? – спросила она.

– Вы довольно красивая женщина, – откровенно сказал он.

Она улыбнулась.

– Только не говорите мне это сейчас. За два дня вы впервые обращаете на это внимание.

– Да, действительно глупо, – сказал он, словно обращаясь к самому себе. – Я просто все время думал о Диме, забывая, что рядом со мной такая женщина.

– Ничего, – улыбнулась она, – я не обижалась.

И тогда он молча поманил ее пальцем. Поцелуй был долгим. В конце поцелуя он неловко дернул рукой, и блюдце с вареньем упало прямо на брюки женщины. Она вскочила.

– Простите, – улыбнулся он, – я, кажется, разучился быть Дон Жуаном.

– Ничего, – засмеялась она, – я сейчас все вытру.

– Это не то варенье, – сказал он, – там слишком много сиропа, – лучше снимите брюки. Вы все равно сегодня никуда не пойдете.

Она бросила на него лукавый взгляд, но ничего не сказала. Прошла в ванную комнату, минут пять повозилась там. Потом крикнула: