Одноколыбельники - Цветаева Марина Ивановна - Страница 16

В последние вечера нам как-то особенно не нравилась наша детская. Вечное молоко на столе, вечные голубые одеяла, старательно подоткнутые под нас уже с девяти часов, вечное: «Спи, довольно болтать!» из соседней комнаты при малейшей попытке одного из нас поделиться с другим новым планом об озере, – все это казалось старым, давно конченным и слишком детским по сравнению с будущими вольными ночами на лодках или в залах наших великолепных дворцов.

Однако никто из старших не замечал перемены, происшедшей за эту неделю в наших лицах, словах и даже голосах. Часто при взгляде друг на друга мы не могли сдержать торжествующей улыбки – до того большим и деловитым казался мне Женя, до того серьезно-взрослым казался ему я.

В воскресенье за обедом полуснисходительный вопрос одного из гостей о результатах нашего «копания в земле» заставил нас окончательно принять втайне давно готовое решение – не возвращаться эту ночь домой, пока в глубине нашей ямы не зажурчит голубая прозрачная вода.

– Теперь нам надо по-настоящему приняться за дело, – сказал Женя, засовывая руки в карманы курточки.

Вид у него был решительный и строгий: откинутая голова свидетельствовала об уверенности все побороть, закушенная нижняя губа служила признаком новых важных забот.

– Мы не должны умереть с голода в нашей яме, потому мы туда возьмем самовар, самую большую колбасу с серебряной головкой, клубничного варенья к чаю и три банки с омарами.

– Только не клубничного, – поправил я, – мне его и так позволяют есть. Лучше малинового, с косточками.

– Нам еще нужно два подсвечника.

Мы тут же распределили роли. Я, как старший, принесу самовар, тяжелую банку с вареньем и подсвечники; на Женину долю остается утащить все остальное.

Дома, на наше счастье, оставались только сестры, – Андрей, по обыкновению, пропал, пользуясь отъездом в город папы и мамы, у кухарки были гости, горничная ушла в лес за ягодами.

До вечернего чая нам удалось добыть все, кроме самовара. О подававшемся на стол нечего было и думать; другой – старый – находился взаперти в кладовке, ключ от которой висел на гвоздике у дворника в сторожке.

Наскоро покончив с молоком, мы отправились туда.

– Кто будет заговаривать? – спросил я, когда между нами и сторожкой осталось всего шагов двадцать.

Женя с радостью предложил свои услуги.

– А мы к тебе в гости пришли, Василий! – невинно-ласковым голосом начал он, входя в маленькую душную каморку дворника.

– Мы ведь давно у тебя не были, – добавил я, следуя за Женей.

Василий при виде нас положил на постель свою гармонику, одернул рубашку и обычным приветствием пригласил нас сесть.

– Ну что, починил? – спросил Женя, садясь на табуретку и указывая пальцем на гармонику.

– Как раз кончил. Теперь будет как новая! А вы что же, Кирочка, не садитесь?

– Спасибо, я все время сидел. Какая у тебя интересная картинка! – воскликнул я, повертываясь к нему спиной и делая вид, что разглядываю наклеенные на стену обложки от мыла и фигуры из модных журналов.

– Ну, что мои против ваших! – скромно ответил Василий.

– Сыграй мне что-нибудь на гармонике! – попросил Женя.

Быстро обернувшись, я увидел спину Василия, наклоненную к постели. В тот же миг ключ был у меня в руке.

Самое трудное было впереди, а именно: выслушать хоть одну песню.

– Сыграй: «Ах вы сени, мои сени», – предложил Женя, легким толчком в спину извещенный мной о благополучном исходе дела.

Василий заиграл.

Ключ, крепко зажатый в кулаке, прямо горел в нем.

– Сени новые, кленовые реше-ет-чатыи… – подпевал Василий, быстро перебирая кнопки.

Женя напряженно глядел в дверь, словно прислушивался.

– Кира, нас зовут! – вдруг воскликнул он. – До свидания, Василий, спасибо за игру!

– Мы скоро еще придем к тебе в гости! – сказал я.

– Мало посидели! Я еще одну песню выучил, послушали бы. Ну а ежели мамаша али кто другой из старших зовет, нужно слушаться.

– Мы очень скоро придем! – утешал я.

– Приходите, приходите. Вот скоро варенье варить буду, вас угощу, – ласково провожал нас Василий.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Как ты чудно заговариваешь! – воскликнул я, когда звуки гармоники сделались слабее.

– Я потом еще лучше научусь!

В проходе, где находилась кладовка, было темно. Нащупав замок, я дважды повернул ключом, и дверца распахнулась.

– Женя, зажги спичку! – скомандовал я.

Среди всякого старья – сломанной ванны, безногих стульев и корзин – стоял бабушкин самовар. Я с трудом вытащил его за дверь и, поминутно оглядываясь, понес в наш садик. Женя тем временем запер кладовку и пошел относить ключ на прежнее место. Было условлено, что он придет к озеру известить меня о судьбе ключа.

Я сел на краю ямы и, болтая ногами в пока отсутствующей воде, стал вглядываться в кусты, откуда должен был появиться Женя. Как задрожало мое сердце, когда из группы серых кустов вдруг вынырнула его маленькая светлая фигурка.

– Сошло! Его даже дома не было, – быстро заговорил он.

По прерывающемуся голосу было заметно, что он бежал сюда галопом.

– Сейчас мы пойдем спать, – сказал я, заранее любуясь его изумлением.

– Как спать?

– Так, очень просто. Когда Люся будет спать, мы выйдем на балкон и спустимся по столбам в сад. Теперь идем.

Люся уже сидела в детской. (Она любила возиться с нами и всегда в мамино отсутствие укладывала нас спать.)

– Вы опять в саду были? – с притворной строгостью спросила она.

– Да, захотелось прогуляться перед сном, – развязно ответил я.

– Совершенно напрасно: уже десять минут десятого – что бы мама сказала? Раздевайтесь скорей!

Собственноручно сняв с себя все, кроме лифчика (он у нас, как у совсем маленьких, застегивался сзади, за что пользовался нашей особенной ненавистью), мы молчаливо стерпели вождение Люси мокрой губкой по лицу и рукам и без обычных пререканий склонили к подушке старательно расчесанные Люсей головы.

– Вы себя сегодня очень хорошо вели. Я расскажу об этом маме, – сказала Люся, выходя с лампой.

– Спокойной ночи, Пудик, – крикнули мы ей вслед ее детское, данное за некоторую медлительность прозвище.

– Я вам дам «Пудик»! – донесся уже с лестницы ее смеющийся голос.

Несколько секунд мы молчали. Когда наконец проскрипела под лестницей дверь Люсиной комнаты, я окликнул Женю.

– Женя! Ты, кажется, спишь?

– Сам спишь.

– Не злись, не злись, я нарочно. Одевайся!

Мягкий стук босых ног о пол… Тяжелое пыхтение…

– Что с тобой?

– Он опять не застегивается!

(«Он» – это, конечно, лифчик).

– Так брось его, надевай прямо куртку. Чулки надел? Башмаки бери под мышку.

Когда одевание кончилось, мы тихонько прокрались на балкон. Ночь была звездная. Прямо перед нами покачивались темные тополя.

Трах… Трах… Это Женя выпустил из-под мышки башмаки. Секунд пять мы молчим, дрожа от ужаса и прислушиваясь.

– Лезь! – командую я, убедившись, что все в доме тихо.

Он обхватывает один столб, я – другой, и мы мягко скользим до самой земли. Теперь только дойти. Мы невольно беремся за руки. Кругом тихо-тихо, темно-темно. Только в окне сторожки – огонек.

Миновав главную клумбу, мы завернули в левую аллею, с нее на пустырь. Тут только Женя вспомнил о башмаках.

– Я точно в ванне купался – все ноги мокрые, – сказал он, останавливаясь и ощупывая чулки.

– Ничего. В озере еще мокрее будут.

– В озере я весь буду мокрый.

– Я думаю, вода «выступает из берегов» ровно в полночь, – удачно изменил я тему разговора.

– А она нас не затопит?

– Что ты, разве это Нева?

– А вдруг она затопит дачу?

– Ничего не затопит! Осторожно, здесь какая-то дыра.

– Это наша яма! – донесся уже снизу голос Жени.

За ним последовало всхлипыванье.

Я наклонился.

– Ты ушибся?

– Все ноги себе перебил! Говорил я тебе…

Женя рассерженно плакал.

– Не плачь, погоди, я сейчас слезу.

Тут земля под моими ногами подалась, я попробовал удержаться за траву, – трава осталась в моей руке, и я шлепнулся на что-то мягкое.