Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович - Страница 35

— Это как понимать, ребята? — спросил Горохов.

Ягодка перевел:

— Он поет: выйди, мол, любимая, работой сморенная, хоть на минутку в сад.

— А-а-а! — возмутился Горохов. — От же сук-кин сын! Значить, баба с работы пришла, устамши, а ему вынь да положь — выходи? Пр-ройда!

Зуев с Ягодкой отмолчались, Иван Никифорович поддакнул.

Горохов завелся:

— И главно, мужики, кабы хоть дело какое неотложное, что никак без этой, без коханой не обойтися. А то ведь, айда в садик, на эту — тьфу! — на хвалиночку! Какое может быть сурьезное дело на одну хвалиночку?

— На одну минуточку, — поправил его Ягодка.

— Все одно! Коб-бель… От она с работы приползла, а он, трутень, видать, цельный день палец о палец не ударил. Спал, поди, до двенадцати, посля ванну принял, пива налакался и это…

— …на лирику потянуло, — подсказал Иван Никифорович.

— Ну! А повкалывал бы, как она, не заливалси бы кенарейкой! Об чем-нибудь дельном думал: дров там привезти, крышу ли перекрыть. А этот? В башке только чем петь имеется, а чем соображать — того нетути!

После долгих дебатов песню все-таки признали правильной, отражающей жизнь без прикрас, и великодушно оправдали тенора как человека, поющего с чужих слов.

Адвокат

Обыкновенно Стабельский звонил жене из аэропорта: прилетел, все отлично. Или: все хорошо, подробности дома, жди, скоро буду.

На сей раз автомат в Домодедове не сработал, проглотил монетку, а других, по пятнадцати копеек, у него не было. Тогда, чтобы не терять времени, он решил позвонить по дороге к дому. В метро снова не повезло, у каждого таксофона давились, как за селедкой. Стабельский, потолкавшись, решил позвонить с поверхности. Но когда толпа вынесла его на «Кутузовской», подошел автобус, упускать который было неразумно: автобус ходил с интервалом в семнадцать минут, а по воскресным дням и того реже.

Телефонная будка попалась перед самым домом. Стабельский усмехнулся, втиснулся в нее и заправил в аппарат двушку.

— Вячеслав! — услышал он наконец голос Ноны.

— Я, Нона! Я прилетел, все прекрасно!

— Но ведь ты должен был в среду? — сказала она после паузы. — А сегодня только воскресенье.

— Представляешь, судья перенес дело, подвинул на три дня! Подробности расскажу дома!

— А почему ты кричишь?

— Потому что тебя плохо слышно! — сказал он со смехом. — Звоню почти что из подъезда, а слышимость такая, будто ты за тридевять земель!

— То есть как из подъезда? — В голосе Ноны прозвучала тревога… — Что случилось, Вячеслав?

— Телефон в порту не сработал!

— Как все это странно, однако… Прилетаешь на три дня раньше, звонишь из подъезда… Ты меня проверяешь?

Стабельский чуть не выронил трубку:

— С ума сошла!

Он представил себе ее сердитое, с заспанными глазами лицо — по воскресеньям Нона ложилась рано, представил серебряную прядь за ухом, и сердце его заныло от нелепости. Они прожили восемнадцать лет, но для Стабельского, как и восемнадцать лет назад, не существовало других женщин. Он даже почувствовал легкую вину за то, что вызвал ее неудовольствие. Как человек пунктуальный, Стабельский не терпел никакой непоследовательности в поступках, тем более отклонений от установленных самим же правил. И он уж подумал, что стоило, наверное, задержаться в Югутле на эти три дня, отдохнуть после процесса, отдых он заслужил. Вполне! Но тут же рассмеялся над несерьезностью этой мысли.

— Разумеется, ты меня проверяешь, — выговаривала между тем Нона, — Что ж, ставлю тебя в известность: я не одна.

— У нас гости?

— Да! — Нона помолчала. — У нас Кравец, мой дипломник. Я тебе о нем рассказывала.

Стабельский вспомнил. Ну да, Кравец. Он еще поинтересовался: не родственник ли этот юноша Леониду Леонидовичу Кравцу, заведующему юридической консультацией; Нона не знала.

— Так он не родственник Леониду Леонидовичу? — спросил Стабельский.

— Откуда я знаю!

Стабельский хмыкнул и повесил трубку.

Вечер был просто чудо, нечастый в ноябре гость, когда ничего не сыплется на голову, не плюхает под ногами, когда снег еще только пал, еще не затоптан, не искалечен уборочными машинами и блестит под фонарями волшебно и непорочно.

Давно Стабельский не чувствовал себя так молодо. Раскланявшись с привратницей, услужливо вызвавшей лифт, он отправился на свой девятый этаж пешком, чего не делал без нужды уже несколько лет, да еще прыгал через две ступеньки.

Нона действительно была не одна.

Стабельский увидел накрытый в гостиной стол и у стола очень молодого человека с высоко взбитыми волосами и какой-то невнятной растительностью на подбородке.

— Общий привет! — Стабельский вскинул руку с портфелем.

Нона сдержанно его поцеловала.

— Раздевайся, знакомься. Это и есть Кравец. Очень способный математик.

— Вениамин! — улыбаясь и ступая навстречу, представился тот. — С приездом вас!

— Очень приятно, благодарю. По какому случаю торжество?

— Понимаете, у нас с Наташей сегодня что-то вроде помолвки… — сказал Кравец.

— С какой Наташей? Нашей соседкой? Поздравляю! Ай да Наташка!

— …и мы решили отметить это событие с Ноной Андреевной, поскольку, с одной стороны, Нона Андреевна пребывала в одиночестве, а с другой — у Наташи полон дом народа. Но если вы устали с дороги…

— О чем разговор! — запротестовал Стабельский. — А где Наташка?

— Что-то закопалась, — сказала Нона. — Я ее сейчас позову.

Нона сняла трубку и набрала номер:

— Наташа? Ну что же ты? Мы уже за столом!

— Не все, — поправил ее Стабельский. — Я должен умыться.

— Дождись Наташу, — сказала Нона.

— Ну, разумеется!

Наташка появилась прежде, чем Нона положила трубку. Стабельский машинально отметил, что на ней домашний мятый халатик, застегнутый небрежно, наспех.

— Извините, Вячеслав Аркадьевич, — покраснела она, поймав его взгляд, — в нашем сумасшедшем доме никогда не найдешь утюга… Здравствуйте! С возвращеньицем!

— Здравствуй, невеста, здравствуй! — улыбнулся Стабельский и поцеловал ее. — Так вы начинайте, а я в ванну.

«Бедная девочка», — подумал он. В доме его детства, многодетном, как у Наташки, вещи тоже не знали своего места. Мать Стабельского, задерганная заботами и собственной неорганизованностью, хваталась за десять дел сразу, с грехом пополам доводила до середины и принималась за другой десяток, Дети росли как попало и так же были раздираемы бестолковой энергией. Стабельский формировал себя неприятием такого образа жизни. Стремление к порядку, к четности и симметрии доходило у него до абсурда. Однажды он закинул в канал сорок семь копеек, такая медь скопилась у него от школьных завтраков, — не сорок, не пятьдесят, а именно сорок семь! Он и теперь помнил свою бессильную ярость на эту ущербную сумму и мстительное облегчение в тот момент, когда монетки взметнули снопики брызг. А как он был опрятен и как непримирим к неопрятности; он сохранил это качество и поныне. Его доверители представали перед судом всегда гладко выбритые, причесанные, чем выгодно отличались от потерпевших и производили на судей благоприятное впечатление. Коллеги шутили, что Стабельский собственноручно бреет их и причесывает.

В юности он торопил время, чтобы начать жизнь по собственному раскладу. Тогда, ухаживая за Ноной, он часто размышлял с горечью, почему в его семье нет никаких традиций, почему его мать, в точности как теперь Наташкина, не умеет принять гостей, не умеет обставить застолье так, чтобы всем было хорошо и удобно, — все-то у нее получалось через пень-колоду. Когда он слышал от Ноны: «А на Новый год мама готовит индейку с яблоками, а папа делает мороженое из сливок с малиновым вареньем, а бабушка на день рождения вяжет мне варежки», — ему хотелось завыть; он вдруг становился язвительным, колким, вел себя так, что в конце концов самому становилось стыдно.

Теперь в его доме были и свои укоренившиеся традиции, и поступал каждый обдуманно, по совету, и ничего не делалось наобум, и — что очень важно — Нона, красивая, строгая, здравомыслящая, неотъемлемая часть его существования, умела не только принять гостей, но и устроить так, чтобы всем было удобно и хорошо, и в первую голову самому Стабельскому. Пожалуй, только теперь, добившись надежного положения, целесообразно устроив быт, он был по-настоящему счастлив.