Тень (СИ) - Шмыров Виктор Александрович - Страница 32

— А что, у вас есть такой учет? Журнал отмечаемых командировок? Так он называется?

— Да нет, я не знаю, — растерялся Миронов. — Наверное, тоже нет. Хотя не мешало бы... Могу я увидеть начальника?

Новая, едва заметная улыбка:

— Конечно. Андрею Васильевичу я сейчас доложу.

Но ни Андрей Васильевич, ни замы его никакого геолога из Ленинграда в глаза не видели и документы ему не подписывали.

В поселке Владимир Геннадьевич оказался лишь под вечер, когда все конторы были уже закрыты, и, устроившись в доме приезжих, отправился на поиски малышевских рабочих по домашним их адресам: выявлять Петухова, Нигамаева и принятого на работу только в июне Кондратия Никитича Крапивина.

Сначала нашел домик последнего, расположенный ближе к центру поселка, неподалеку от дома приезжих. Хозяина дома не было.

— А кто знает, куда унесло! — с раздражением, агрессивностью даже ответила старуха соседка, когда Миронов обратился к ней. — Мы не караулим. Живет как хочет и где хочет. Шатается по тайге-то неделями или рыбачить уйдет, а дом-то вон, того и гляди, совсем завалится. И забор пал — ко мне на картошку хряки за два двора повадились, а прясло-то его, ему ставить. Да где ему, бродяжит все, до седых волос дожил, а ума-то, ой, господи!

С большим трудом удалось Владимиру Геннадьевичу остановить нескончаемый поток застарелых обид и жалости к непутевому соседу. Старушка провела его в свою тоже небольшую, особенно по местным сибирским меркам, избушку и чаем с травами напоила. Из долгой беседы с соскучившимся по живому общению человеком Миронов узнал в конце концов, что весь июнь Крапивин «пропадал неведомо где, опять в тайге, видать», возвратился с деньгами, «гулевал три дни», а потом «в артель рыбацкую записался, да, сказывают, и доселе в ней, видели его, как рыбу привозил, про то в рыбцехе лучше знают, у них спроси».

С двумя другими «кадрами» оказалось еще хуже — Петухов Матвей Кондратьевич давно уже, около трех лет, не проживал по тому адресу, что был указан в документах Малышева, домишко свой продал семье заезжего нефтяника, выписаться, правда, за эти годы так и не удосужился и жил где придется, порой и в чуланчике своей прежней избы, куда пускали его сердобольные новые хозяева, так же случайно работал, а ныне домовладельцы не видели его с самой весны. На улице Полевой, где, все по тем же малышевским данным, должен был обретаться Р. К. Нигамаев, этого адреса вообще обнаружить не удалось: вся улица представляла собой цепь новостроек, и никто из обитателей уцелевших кое-где старых домиков вспомнить такого не мог. Затемно уже вернулся Миронов на продавленную койку в дом приезжих и утром был в поселковом Совете.

Отсюда отправился в местное отделение разыскивать сержанта Зарубина, чья подпись украшала протокол осмотра котельной быткомбината и мертвого тела Нигамаева.

И Петухов, и многострадальный Нигамаев оказались старыми его клиентами, проживали когда-то — не в столь далекие, в общем-то, времена, когда, как и все другие граждане, имели то, что именуется домашним очагом, — на территории его участка, не то дружили, не то корешковали меж собой, охотничали вдвоем, рыбалили, выпивали вместе, как водится. Чем, когда поманила их вольная жизнь, теперь уже и не понять... Не враз и не медовым калачом мелькнула на пути. Но и не случайно сорвала исправных вроде мужиков с назначенного им круга, фартом дурным охотничьим мелькнула, что случается все же порой в тяжелом промысловом труде, деньгой шальной и легкой прозвенела раз и другой в кедровой шишкой набитом мешке, в запретной икре да шабашке немудрящей, но прибыльной, которой иной хозяйственник прореху заткнуть пытается. А там — покатилось, как это бывает нередко, от размеренной трудовой жизни к случайной и дикой «воле» по укатанной и горькой дорожке, что проторили многие тысячи непутевых мужиков и которую Руслан Камиллович Нигамаев прошел уже до самого конца.

Сомнений его смерть не вызывала. Кочегар Валуев позвонил в поселковое отделение к обеду, когда зашел в котельную за инструментом и обнаружил труп. Зарубина дежурный разыскал часа через три, и к месту происшествия тот смог добраться уже к вечеру. Валуев, которому дежурный велел быть, не отлучаясь, на месте, да еще несколько человек — грузчики и шоферы, вернувшиеся в гараж, сидели возле застланного старой газетой ящика, на котором стояли бутылки, два захватанных стакана, наломанный хлеб, лук, огурцы да желтое крупно нарезанное сало — Нигамаева поминали.

Тело лежало в темной грязной котельной на закиданной старыми ватниками и мешками железной с фасонистой гнутой спинкой скамейке. Лежало на животе, с подогнутыми под живот руками. Под голову был подложен старый, многие виды видавший рюкзачок, на ногах — обрывок сиротского байкового одеяла, покрытого сплошь ржавыми, жирными пятнами, одеяла, какие встречаются лишь в солдатских казармах, больницах да детских домах; черные заскорузлые ботинки с ржавыми клепками валялись под скамьей. Зарубин отбросил серую грязную ткань, задрав рубашку, осмотрел тело со спины, перевернул на спину и обследовал грудь, живот, голову и шею — никаких признаков насильственной смерти невооруженным глазом заметно не было. Поправив на мертвом одежду, прикрыв с головой, вышел наружу к ожидавшей его на бревнах компании.

Тут ему охотно рассказали, что гудели в котельной два дня назад, а кончили лишь вчера, то бишь 25 мая, а где был Нигамаев, никто толком вспомнить не мог, вроде бы пил до конца, а может, и нет, он ведь алкаш, быстро валится, а на лавке все время кто-нибудь да спал, да и не только на лавке, так что поди разбери, кто где был, а Нигамаев-то вообще с зимы так в котельной и живет, спит на этой лавке или в углу на ветоши. Но позавчера он, кажется, еще подсаживался, а вот вчера, когда похмелиться забежали, он уже не вставал, это точно, его кликнули, он не шевельнулся, ну и решили, коль не хочет, так им же лучше, больше достанется, тревожить не стали, а что он мертвяк и не подумалось вовсе, а вот Валуев молодец, понял сегодня, что неладно дело, подошел.

Зарубин выслушал, отказался помянуть усопшего, переписал собутыльников, вернулся в кочегарку за рюкзачком, в котором, как оказалось, хранил несчастный нехитрое свое барахлишко, и отправился в отделение составлять бумаги.

— Почему труп еще больше суток оставался там? — спросил Миронов.

— А... — протянул Зарубин и махнул рукой. — Больница везти отказалась, не их дело, говорят, их забота — больные, а не мертвые, и санитаров, мол, нет все равно, а мы тоже не могли, машин-то у нас — шарабан в ремонте, а на газике разве увезешь?

— Ну и как все-таки справились?

— Да дали потом машину, мы суточников[2] послали вместо санитаров, так и увезли.

— Он все так в котельной и лежал?

Участковый отвел глаза и болезненно сморщился.

— Ну да ладно, дело ваше... Родные у него были?

— Была жена... Да где ее найдешь? Как он гулять начал — она долго поначалу держалась, мозги ему как могла вправляла, а потом, видать, махнула рукой, да туда же. Вы ж знаете, когда мужик пьет, еще полбеды, а коли и баба возьмется, совсем беда! Поначалу они вместе на шабашки ходили, а потом и врозь стали. Ее уже с год у нас не видно, Руслан говорил как-то, что она вроде бросила пить, на буровую куда-то поварихой устроилась, да, видно, снова сорвалась, иначе, думаю, все одно заехала бы. Искали мы ее, как он умер, на похороны-то, да не нашли. — Он снова сокрушенно махнул рукой и пригладил седые свои волосы.

— Почему так долго не хоронили?

Участковый поднял глаза на Миронова, и взгляд его оказался грустным и мудрым. Майор смутился.

— Хоронили... — Зарубин усмехнулся. — Вы уж сами, наверное, поняли — как. Иван кивает на Петра, а Петр кивает на Ивана. Больница отказалась — средств нет, поссовет тоже, а у нас денег не только на гробы, на скрепки порой нет, сами знаете, какой бюджет... Так и препирались почти две недели, а он все на льду лежал. Я потом в район позвонил, сразу все нашли: поссовет деньги на гроб, больница одежку какую-то, а наши суточники яму вырыли да захоронили. Вот так.