Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Чернов Виктор Михайлович - Страница 44

   Для такой внешней политики Милюков не годился. С самого начала войны он все поставил на карту патриотического энтузиазма и умело направлял общественное мнение против стремления к сепаратному миру (которое, к счастью для Милюкова, ассоциировалось с реакционной кликой Распутина). Он относился к союзу с Англией и Францией как к залогу того, что после войны Россия пойдет по их пути развития. Ранее (еще во время Балканской войны) он вдохнул новую жизнь в захиревшее неославянофильство, которое должно было подорвать империю Габсбургов. Он создал обширную программу территориальных приобретений России, включавшую Константинополь, Босфор и Дарданеллы, объединение Польши (в том числе Познани, Кракова, Львова и Данцига (Гданьска) под эгидой России, превращение Восточной Пруссии в еще одну прибалтийскую губернию, присоединение к Украине Прикарпатской Руси и Буковины, а также завоевание Передней Азии, которая когда-то принадлежала Великой Армении.

   Военные неудачи не заставили Милюкова отказаться от завоевательных планов. Как бы союзники ни подталкивали чаши весов в пользу Антанты, победа будет общей, и тогда настанет время предъявить старые договоры. Новые пацифистские идеи не могли сбить его с проторенной тропы. Во всех своих речах Милюков «с жаром подчеркивал пацифистские цели борьбы за освобождение, но всегда тесно связывал их с национальным долгом и интересами России»1. Прочный мир требовал уничтожения военной мощи Германии и Австро-Венгрии, их насильственного разоружения и «организации Европы» победителями. Mutatis mutandis [с соответствующими изменениями (лат.). – Примеч. пер.] германские империалисты тоже стремились стать «умиротворителями» и «организаторами Европы» в соответствии со своим «национальным долгом и интересами». Идея о том, что социалистические партии разных стран могут во время войны согласиться на некий генеральный план демократического мира, а потом с помощью политического нажима или угрозы революцией преодолеть сопротивление правительств воюющих стран, заставляла Милюкова только пожимать плечами. Он был искренне убежден, что серьезно верить в такие вещи могут только русские. «Подавляющее большинство социалистов обеих воюющих сторон поддержало точку зрения своих правительств», и никакие конференции в Циммервальде, Кинтале и даже в Стокгольме не смогли и не смогут это изменить. Еще меньше приходится рассчитывать на уступчивость правительств. Милюков был вынужден продолжать внешнюю политику царизма, хотя делал это неохотно: у него просто не оставалось выбора. Единственной альтернативой был сепаратный мир с Германией – иными словами, закамуфлированный союз с победившей Германией. Позже, когда его карту, поставленную на Антанту, покрыли большевики, Милюков спокойно уехал в оккупированную Германию искать спасения в дружбе со вчерашним врагом; это сделал тот самый Милюков, который не колеблясь бросал в лицо своим социалистическим оппонентам обвинение в германофильстве, за что тогдашняя толпа была готова побить социалистов камнями.

   Милюков обеими ногами стоял на хорошо протоптанной тропе старой Realpolitik [реальной политики (нем.). – Примеч. пер.]. Его отправной точкой был sacro ego?smo naz?onale [священный национальный эгоизм (ит.). – Примеч. пер.], хотя фасад данного здания украшала хвастливая вывеска, гласившая, что эта война «последняя», что она является войной за «освобождение», войной за то, чтобы «покончить с войнами». Советская демократия искала новые пути во внешней политике. Она пыталась положить конец войне не с помощью воинской удачи, а на основании международного права. Она поставила крест на тайной дипломатии. Она призывала народы бороться со своими правительствами за создание мирового сверхправительства и объединение человечества в рамках всемирной организации, которая положила бы конец отчаянной борьбе разных стран за гегемонию. Она хотела того, что тогда называли безумной утопией; однако именно эта «утопия» позволила сделать успешную карьеру способным политикам вроде Бриана.

   Столкновение было неизбежно. Советская демократия опубликовала свое знаменитое «Обращение к народам мира». Она убеждала всех людей сделать честное и героическое усилие и освободиться от военного гипноза, стремиться к миру без победителей и побежденных, без одностороннего диктата и беспомощного подчинения. Она призывала народ Германии, армии которой угрожали революционной России, свергнуть Гогенцоллернов так же, как русский народ сверг Романовых, а затем совместными силами покончить с мировой войной. Однако она объявила о своем твердом намерении защищать военной силой русскую революцию от германского империализма.

   Временное правительство сделало большой шаг вперед, опубликовав собственный призыв к гражданам Германии. «Свободная Россия не стремится властвовать над другими народами, отнимать их собственность и силой захватывать чужие территории. Ее целью является прочный мир, основанный на национальном самоопределении. Русский народ не пытается увеличить свою власть за счет других народов, ограбить или поработить их». Но в конце этого призыва снова упоминалось о «почетных обязанностях перед союзниками». О тайных договорах там не говорилось ни слова; в результате искренность данного обращения начинала вызывать сомнения. Такая дипломатия одной рукой ставила печать на содержании скандальных договоров, а другой продолжала переписывать слова первого царского манифеста об объявлении войны: «Бог свидетель, не ради тщетной мирской славы, не для насилия и угнетения мы берем в руки оружие, но только для защиты Российского государства».

   Милюков сам признает, что двусмысленность этого призыва не была случайной. Он согласился опубликовать призыв, объясняющий цели войны, «только по просьбе большинства». Он «намеренно выбрал наименее обязывающую форму – «не дипломатическую ноту, а призыв к гражданам». Он подбирал «выражения, которые не отменяли бы его прежнего понимания нашей внешней политики и не требовали бы от него никаких изменений этой политики»2. Иными словами, Милюков только согласился сделать вид, что выбирает новый путь. Когда Некрасов попытался убедить представителей советской демократии «считать уклончивые слова призыва уступкой правительства», Милюков «оставил за собой право в случае однобокого понимания этих туманных выражений объяснять их по-своему и толковать в соответствии со своей прежней политикой»3.

   Тонкое искусство, ценное при общении с профессиональными дипломатами, редко бывает полезным, когда имеешь дело с демократией трудящихся. Русские революционные эмигранты возвращались на родину через Англию и Скандинавию; вскоре Чернов сделал в Исполнительном комитете доклад о том, что все коммюнике, интервью и т. п. российского министерства иностранных дел означают только одно: революция нисколько не изменила внешнюю политику и военные цели России; договоры, заключенные царской дипломатией, все еще считаются неприкосновенными; никто за границей не слышал призыва, объяснявшего цели войны; видимо, последний был создан только для «внутреннего употребления». Это подтвердили «социалисты – представители союзников», приехавшие в Россию одновременно. Некоторые из них также представляли свои правительства. Позже Милюков обвинял их в том, что «они стремились к Совету сильнее, чем следовало с точки зрения заключенных договоров и их собственных национальных интересов».

   Если называть вещи своими именами, то даже Альбер Тома [видный французский социалист. – Примеч. пер.] чувствовал, что вопрос о мире сильно усложняется требованием России отдать ей Константинополь и Дарданеллы. Это возбуждало аппетиты других союзных стран; националистические движения требовали соответствующей «компенсации». Тома считал, что отказ России от чрезмерных требований мог бы помочь пересмотреть военные цели других стран, например планы французских шовинистов захватить всю Рейнскую область и раздробить Германию. Как реалистичный политик, он считал, что Германия будет сражаться против таких планов до последнего человека и что, даже если удастся заключить мир на подобных условиях, он будет лишь коротким перерывом перед новой войной.