Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Чернов Виктор Михайлович - Страница 29

   Эта двусмысленная ситуация испортила всю комбинацию. Конечно, Керенский мог претендовать на исключительное положение во Временном правительстве: он один представлял в нем советский мир, мир революционной демократии. Однако он вступил в тайный конфликт с этим миром, и Совет больше не мог расценивать его как орган собственного контроля над Временным правительством. Напротив, цензовое правительство пыталось использовать его как таран против Совета. Только личность и политическое чутье Керенского решали, вольет ли его присутствие свежую струю в работу цензового правительства. Позже Керенский, оценивая свою деятельность и, конечно, кое-что преувеличивая с целью завоевать расположение правого крыла эмигрантского общества, так описывал свое пребывание среди лидеров цензовой демократии:

   «Единственным органическим элементом власти был Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов первого созыва; он сыграл положительную роль, потому что создал основные принципы управления государством. Причем это было сказано не мною, Керенским, а другими членами Временного правительства; даже командовавший Петроградским военным округом в марте и апреле 1917 г. генерал Корнилов говорил, что он никогда ничего не начинал без консультации с Советом. Я был самым консервативным министром, потому что уже тогда не понимал сущности таких людей, как Стеклов, который теперь ударился в большевизм»6.

   Ситуация безнадежно запуталась. Тот самый человек, который должен был курировать слева работу правого правительства и отражать мнение народа, по его собственному признанию, оказался «самым консервативным министром». Тот самый человек, который, по мысли правительства, сознававшего собственную слабость, должен был стать ниточкой, связывающей его с советской демократией, тайно упивался своим постоянным, но скрытым конфликтом с последней. Милюков мог говорить, что «Керенский пользовался и даже злоупотреблял своей позицией в кабинете министров, подчеркивая свою роль «заложника демократии»7, но сам Керенский на этот счет никаких иллюзий не питал. Он всегда подчеркивал свою «надпартийную» позицию, как «человека со стороны»:

   «Я всегда говорил от себя, от собственного имени и ни с кем не был связан. Так было в 1912 г., когда я вошел в Государственную думу, несмотря на решение моей партии о бойкоте выборов. Так было и во время моей работы в Думе, и во время войны. Так было в 1917 г., когда я вошел во Временное правительство, несмотря на решение Петроградского совета, органа революционной демократии, которым руководили обе российские социалистические партии»8.

   Связи между советской и цензовой демократиями переплелись в гордиев узел, поскольку тот же самый министр, который представлял Совет среди цензовых лидеров и цензовых лидеров в Совете, был членом центральных органов обеих демократий, но при этом всегда утверждал, что имеет право действовать против воли тех и других.

Глава 7

Революция и рабочие    

Русская революция разразилась внезапно и стихийно. Многие поколения борцов страстно жаждали ее, верили в нее и ради нее жертвовали всем. Даже более широкие массы связывали с ней свои глубочайшие надежды и упования. Каждый класс по-своему мечтал о революции, видя в ней начало новой жизни.

   Но самые большие надежды возлагал на революцию городской пролетариат. Его наиболее просвещенная часть, прошедшая сухую и жесткую школу марксизма, гордилась своей свободой от всех утопий. Эти люди действительно были социалистами из социалистов. Но социализм для них являлся результатом долгого исторического пути, в ходе которого нельзя было произвольно пропустить естественные фазы органической эволюции. Первой фазой социализма для них была демократизация фабричного производства в демократическом государстве. В этих условиях рабочие должны были стать интеллектуально зрелым общественным классом, политическим авангардом трудящихся, обладающим всеми правами, классом, которому суждено во время естественного заката капитализма выполнить великую историческую миссию, революционную и созидательную одновременно.

   Данное мнение преобладало, как минимум, среди наиболее квалифицированных рабочих. Но в свете хаотического и буйного развития русской революции результат долгой эволюции казался далеким, как мираж. Неудивительно, что рабочие начали задумываться: возможно, этот «мираж» сам стремится воплотиться в действительность.

   Процесс переоценки ценностей начался с первых дней революции.

   После нескольких революционных недель в рабочих районах возникла поразительно противоречивая ситуация. «Кто был никем, тот стал всем», но это «все» было фактическим, а с точки зрения закона пролетариат по-прежнему оставался «никем».

   Можно не говорить, что царская Россия понятия не имела о «новых фабриках», владельцы которых были бы не азиатскими деспотами, а «конституционными монархами», связанными с судьбой своих «подданных», рабочих, системой «основных законов», предусматривавших заключение коллективного договора. В дореволюционной России владелец предприятия пользовался теми же правами, что и «хозяин в собственном доме»: это был скорее социальный, чем юридический феномен. Русская буржуазия настаивала на том, что в России связи между трудом и капиталом являются «патриархальными» и не требуют регулирования или вмешательства со стороны.

   Самодержавная власть царя над страной и владельца над фабрикой прекрасно уживались и дополняли друг друга. Создание на фабрике «профсоюза» и даже проведение какого-то «согласованного действия» расценивались как «бунт»; так, в стране, где граждане обязаны присягать на верность верховной власти, даже коллективная подача петиции считается государственным преступлением. Сохранились документы начала XIX в. о привлечении к военному суду делегатов, выбранных рабочими для подачи царю жалобы на своего работодателя. За «самовольный уход от своего командира» и «докучение» священным особам императорского рода «придуманными жалобами» их приговорили к «битью кнутом, вырыванию ноздрей и пожизненной каторге» взамен «смертной казни через повешение». Даже в начале 1870-х годов существовали фабрики с настоящим рабским трудом, на которых действовали утвержденные его величеством «правила поведения фабричных рабочих». Эти правила предписывали рабочим «беспрекословно слушаться распоряжений хозяина» не только в мастерских, но и в «жилых помещениях», то есть рабочих бараках. Существовала изощренная система штрафов, налагавшихся «местной администрацией, старшинами, надсмотрщиками и сторожами».

   В канун XX в. Россия еще не знала о свободе стачек и рабочих союзов. Тайные циркуляры правительства объявляли наказуемыми даже «призывы воспользоваться своими законными правами с помощью насильственных или незаконных способов» (циркуляр от 5 декабря 1895 г.). Работодателям запрещалось делать уступки рабочим под «незаконной» угрозой стачки. Политическая полиция, которая в России была «государством в государстве», с пеной у рта протестовала против очень умеренных проектов Витте легализовать рабочие организации и забастовки. С другой стороны, программа Зубатова, знаменитого начальника московской политической полиции, предусматривала создание комитетов псевдорабочей организации на каждой фабрике; общий надзор за «зубатовскими» комитетами поручался тайной полиции, которая для этой цели должна была вербовать агентов среди рабочих. Все это делалось для борьбы с революцией силами несознательных и консервативных элементов внутри рабочего класса.

   Лишь в начале XX в. (точнее, в 1903 г.) российская законодательная система создала первый легальный канал, с помощью которого рабочие могли передавать свои требования работодателю. Таким каналом стали «фабричные старосты». Но эта попытка была настолько жалкой, что рабочие бойкотировали выборы и презрительно называли закон о фабричных старостах «законом о фабричных привратниках». Революция 1905 г. во время беспомощности правительства и нерешительности фабрикантов заложила основы трудового законодательства, предусматривавшего выборы фабричных комитетов и создание зародыша коллективного договора. Но потом началась контрреволюция. Рабочие организации пришли в упадок. Воинствующие ассоциации капиталистов (в 1907 г. их насчитывалось 120) запрещали своим членам сокращать рабочий день, позволять рабочим депутатам вмешиваться в решение вопросов найма, увольнения и оплаты труда рабочих, но главное – соглашаться на оплату в прямой или замаскированной форме времени, потерянного за период забастовки. Для страховки эти ассоциации требовали отчетов от своих членов и штрафовали последних, если те сдавались или шли на уступки. Завоевания периода революции постепенно терялись. К этому добавлялось систематическое уничтожение рабочих организаций полицией.