Горький вкус любви - Аддония Сулейман - Страница 46

— Но… — Я умолк, смущенный тем, что хотел спросить.

— Ты хочешь мне что-то сказать? Пожалуйста, хабиби, откройся мне.

Я всё еще колебался.

— Хабиби!

Я взял ее руку, сжал тонкие пальцы.

— Ладно, — решился я наконец и рассказал о том, что слышал от Омара — про то, как в Саудовской Аравии юноши и девушки занимаются любовью.

Фьора весело рассмеялась.

— Почему ты смеешься? — спросила я ее.

— Потому что это смешно. Похоже, твой друг Омар считает себя большим знатоком молодежи. Хабиби, может, некоторые девушки и делают так, как сказал Омар, потому что они всего лишь хотят поразвлечься с любовниками перед тем, как отцы их выдадут замуж по договоренности. Но ведь я по-настоящему люблю тебя. — Она помолчала, словно неуверенная в том, что хотела сказать. И продолжила: — Хабиби, я хочу, чтобы мы занимались любовью как мужчина с женщиной.

Покусывая палец, она ждала моего ответа, но я на время потерял дар речи. Фьора склонила голову и взяла меня за руку.

— Фьора, я так… Мне страшно за тебя. Если с нами что-то случится… Только представь, что будет с тобой, если отец все-таки заставит тебя выйти замуж и твой муж узнает, что он у тебя не первый мужчина!

— Ты — единственный мужчина, которому отданы все мои мечты и желания. Сейчас я с тем человеком, с которым хочу быть, и поэтому хочу разделить с тобой всё, чем обладаю. Мое тело принадлежит мне, а не моему отцу. Только я могу выбирать, с кем буду спать, и я выбрала тебя.

Мне пришлось сдавить руками свою грудь, чтобы умерить биение сердца. Но вот и второй азан — начинается служба. Мы посмотрели на окно, словно там стоял имам собственной персоной, и приготовились к неизбежному: его злобному голосу, который вот-вот ворвется в комнату через стены и задернутые шторы.

Вытянув руку, я стал ласкать лицо Фьоры. Слепой имам начал проповедь. Мы оба молчали, уйдя в свои мысли. Слышен был только голос имама. В этот день он говорил о джихаде.

— О Аллах, — воскликнула наконец Фьора. Впервые я видел ее такой разгневанной. — Опять он говорит о непорочных девушках! Когда же он перестанет использовать нас, женщин, в качестве предлога для войны?

Я хотел сказать ей, что проповеди имама лучше всего не слушать, а постараться отвлечься, думать о чем-то хорошем, но побоялся, что мои слова тоже прозвучат как поучения.

Фьора поднялась со стула, подошла и положила руки мне на бедра. Ее ожерелье тихонько позванивало прямо перед моими глазами. Очертания ее грудей под черной рубашкой завораживали меня.

Она поцеловала меня в щеку и выпрямилась. Потом медленно разделась и стала не спеша, одну за другой, гасить свечи, начиная с тех, что стояли дальше всего от кровати. Львицей в клетке ходила Фьора по комнате, а я следовал за ней с горящей свечой в руке, освещая ей путь.

Когда она потянулась к последней свече у изголовья кровати, я остановил ее.

— Нет, — сказал я. — Богиня никогда не должна прятаться под покровом, даже если это покров тьмы.

7

Мы встречались каждый день после занятий Фьоры в колледже и даже в выходные. Рано утром она выполняла свои домашние обязанности и школьные задания, так что все вечера могла проводить со мной. Счастье обладания друг другом захватило нас, и мы перестали думать о том, что будет, если мы совершим малейшую ошибку. Лишь иногда я проверял, хорошо ли закрыта дверь к нам в комнату. Я боялся, как бы не пропустить появление ее отца, — ведь, ослепленные любовью, мы могли не услышать его шагов. Но Фьора успокаивала меня, говоря, что отец не заходит на женскую половину, когда знает, что в доме есть гостьи.

И ее отец так ничего и не заподозрил. Порой мы сталкивались с ним на лестничной площадке, и он лишь склонял голову, пропуская нас. Мать Фьоры тоже не заглядывала в комнату дочери. Когда я спросил об этом Фьору, она просто повторила то, что говорила раньше на пляже: «Именно потому, что ей самой не довелось испытать любви, она понимает ценность этого чувства».

Мы с увлечением изучали тела друг друга. Казалось, что наша жизнь сконцентрировалась в комнате Фьоры, за задернутыми занавесками, а всё остальное потеряло значение. Мы наверстывали упущенное время, изучали друг друга, как бесконечную книгу с картинками, которая менялась каждый раз, когда ее открывали заново. Каждый азан, каждая проповедь слепого имама, каждая встреча с черным джипом, Басилем или агентом религиозной полиции напоминали о том, что наш с Фьорой мир может быть разрушен в любой миг. Но мы решили не останавливаться, даже несмотря на страх перед туманным будущим. Мы думали так: даже если нашей любви будет положен конец, то хотя бы наши тела не будут тосковать по неизведанному.

Я предпочитал, чтобы в комнате Фьора всегда была обнаженной, — наверное, потому, что слишком долго она была скрыта от моих глаз. Если она жаловалась — в шутку, — что я не ценю ее тщательно подобранных нарядов, я отвечал, что в моих глазах ее кожа давно уже победила во всех возможных конкурсах моды и красоты.

Пространство нашей свободы ограничивалось комнатой Фьоры, но уж здесь наши тела пользовались ею в полной мере. И, как мы узнали, наше взаимное обожание было неиссякаемым источником вдохновения для выражения этой телесной свободы.

Однажды, когда на улице палило солнце, а мы, как обычно, уединились с Фьорой в нашем маленьком мирке за шторами, я сказал ей, что у меня есть идея.

— Я хочу сделать так, чтобы каждый кусочек твоего тела засиял, как у Шехерезады. У тебя есть хна?

— Сейчас принесу из кухни, — прошептала она и на цыпочках, в желтом сиянии свеч, вышла из комнаты.

— Насер, где ты этому научился?

— Ты что, забыла? Моя мать зарабатывала на жизнь нательной росписью. У тебя такие тонкие линии на ладонях. Их кое-где почти не видно, но я хочу проследить каждую из них до самого конца.

— На это уйдет много времени.

— Это что, вот на ноги уйдет гораздо больше, — пообещал я.

Несколько часов спустя Фьора, подперев голову подушкой, всё еще наблюдала за тем, как я рисую на ее бедрах цветочные узоры. Наконец я закончил и на четвереньках обошел ее всю, растянувшуюся на полу. Своим теплым дыханием я подсушивал тонкие линии пигмента, а попутно вдыхал земной аромат хны, смешанный с ароматом тела Фьоры.

Потом я подтянул Фьору к себе на колени, так, чтобы она села, раскинув ноги в стороны, и на внутренней стороне ее бедер написал хной свое имя, букву за буквой: НАСЕР.

Хна сохнет долго. Мы лежали вдвоем на кровати и терпеливо ждали. Но когда рисунок высох и мы занялись любовью, бедра, руки и ноги Фьоры горели теплым сиянием. Она была как цветок, распускающийся в вечности.

Целыми неделями мы с Фьорой, два ошалевших от счастья любовника, играли в игры. Больше всего ей нравилось, когда я изображал детектива, получившего задание найти некий таинственный объект.

— Благодарю вас за то, что вы прибыли столь поспешно, — произносила она, склонив голову.

— Всегда к вашим услугам, — отвечал я. — Нашему департаменту сообщили, что где-то в вашем королевстве затерялся важный предмет, который необходимо найти. Я лучший детектив в мире, лучше англичанина Холмса. Я найду этот предмет, моя королева.

— Прошу вас, следуйте за мной, — говорила она, поворачивалась и шла к своим владениям — кровати.

Я шел за ней, становился рядом и заявлял:

— Моя королева, этот предмет может быть спрятан в любом уголке вашего великого королевства, и, возможно, на поиски уйдет много времени. Я прошу вас проявить терпение. А пока вам лучше прилечь, дабы не утомиться.

И затем я приступал к поискам, начиная с пальцев ее ног. Я прикасался губами к каждому дюйму ее кожи, продвигаясь всё выше и выше, и время от времени приподнимал голову, чтобы охватить взглядом богатство, распростертое передо мной.