Детектив и политика - Устинов Питер - Страница 90

— Тогда нам не о чем с вами разговаривать, — сказал литовец.

Дёхтев снова заговорил, но теперь его уже никто не слушал. Все повернулись к нему спиной. Он выглядел жалко и ушел на проходную.

В 23.00 эта смена соединилась с заключенными второй смены, которых подняли из шахты. Так две смены и бодрствовали всю ночь.

На другой день утром прислали усиленный конвой и заключенным предложили идти в лагерь. Стали выходить по пятеркам. Их провели мимо немецкого поселка, и все немцы вышли смотреть на это шествие.

Что же происходило в это время в жилой зоне? Пять часов дня, люди возвращаются с шахты — в это время приходит развод. Все обычно бегут в столовую в очередь, чтобы успеть взять баланду погорячей.

Развод не пришел. Администрация суетилась. Между бараками двигался надзор.

— Где народ? — спрашивают зеки.

Отвечают, что есть причина.

— Что вы сделали с людьми? Вы их убили?

Через полчаса стало ясно, что люди сами отказались идти домой, потому что руководство не выполнило их требований.

Решено было — смена из лагеря не выходит, пока другая смена с шахты не возвратится. Решали, как вести себя. Перебирали варианты. Решили не вмешиваться пока ни во что, дабы товарищей не отправили куда-нибудь в другое место.

Главный инженер и секретарь парторганизации уговаривали заключенных выйти на работу, но ни один человек не поддался.

Утром, когда люди наконец вернулись с шахты, по всему лагерю тут же было объявлено восстание. Это было настоящее восстание, настоящий протест. Немцы разъехались по всем другим отделениям и объявили о начале. Остановились все шахты, кроме 6-й. Воркута замерла. Труба созвала заключенных в столовую. Было проведено первое собрание. Требовали начальства из Москвы. Правительственной комиссии. Выбрали комитет из четырнадцати человек. Туда вошло от каждой национальности по представителю. Нужен был руководитель. Кто-то сразу сказал:

— Доброштан.

— Здесь есть более опытные люди, старше меня, мудрее, и в заключении проведшие больше времени.

Настаивали на моей кандидатуре.

— Я согласен, но при одном условии. Вы будете слушаться меня, как Бога. Не избежать моментов, когда советоваться не хватит времени. Я должен буду сам принимать решения. Вы согласны выполнять мои приказы? Даже если они вам покажутся неясными. Поклянитесь слушаться меня во всем.

Люди поклялись. Сначала тихо, нестройно. Потом — дважды — убежденно и громко.

— Раз так, спасибо за доверие.

Первое слово, которое Доброштан сказал перед восстанием, было такое:

— В лагере нет ни поляков, ни эстонцев, ни латышей. Есть одни политзаключенные. Среди нас немало доносчиков и стукачей. Это ясно всем как Божий день. Теперь мы должны про это забыть. Если они не пойдут на провокацию, не будут выполнять требования из-за зоны, мы учтем это в будущем. Тем, кто не желает быть вместе с нами, кто не согласен с нашей позицией, я предлагаю уйти из зоны.

И вот те, кто не пожелал принимать участие в восстании, медленно стали расходиться по баракам, медленно выходить оттуда со своими чемоданчиками и — на проходную вахту.

Один, два, три…

— Предатели! Гады! — кричали им вслед заключенные. Насчитали всего двадцать девять человек. А начальство в это время через громкоговоритель кричало:

— Кто не выйдет сейчас к нам — зачеты снимем! — Когда человек перерабатывал норму, срок шел — один день к двум, а то и к трем. Это называлось зачет.

Лагерное начальство старалось, как могло, сбить людей с толку.

— Кто вас кормить будет?

— Ничего. Есть посылки, есть в магазине крупа, но мы можем и не есть.

Обратились к народу, собрали деньги. В лагере был магазин. Работал в нем свой заключенный. Он сказал, сколько стоят крупы. Люди купили все по государственной цене. Питание шло в основном на то, чтобы прокормить больных, которые лежали в лазарете.

Было страшно. Лагерь окружили со всех сторон: танки, самоходки, согнали солдат со всей Воркуты. Была усилена охрана на заводе взрывчатых веществ.

Громкоговоритель призывал: "Хватайте Доброштана. Он является большим государственным и военным преступником. Ловите его. Убейте его. Кто это сделает, будет немедленно освобожден". Но никто на это не пошел. К Доброштану была приставлена охрана из трех-четырех человек. Это организовали латыши. Они знали, где он будет спать, когда и куда будет уходить из барака. Они, сменяясь, не отходили от него до конца восстания.

Кругом по Воркутинской мульде шли вагоны, с верхом груженные углем. При этом начальство агитировало людей идти на работу. Люди видели уголь и начинали верить, что на других шахтах работают. Люди сомневались во всем и склонны были идти в шахты. Кто-то предложил заметить номера вагонов — оказалось, что они одни и те же. Один и тот же состав прогоняли по кругу. Обман вскрылся. Но трюк с вагонами удался. Засомневались.

— Не верим, что приедет комиссия!

— Давай свиней резать. Есть хочется. — В лагере было на откорме два десятка свиней.

Доброштану приходилось выступать перед людьми по 15–16 раз в день.

Все-таки народ не верил в себя. Народ — ничто. Он подписался под своим бессилием при Сталине. Народ надо было убедить в том, что он — сила.

— Чем мы хуже испанских, французских революционеров? Наш народ, неграмотный и темный, совершил такое! А теперь сидит и не в силах помочь себе! — Надо было сделать так, чтобы людям некогда было думать. Надо было их поднимать, чтобы они опомниться не успели. Надо было, чтобы они увлекались, верили! Надо было самому зажигаться, не щадя себя, и собою зажигать остальных.

— Что сделал этот уголовный преступник с таким прекрасным народом, как наш?! Хватит! Поклянемся — или умрем, или уйдем на свободу!

Сам комитет функционировал вне всякой напряженности и суматохи, как будто люди много времени работали вместе. Быстро принимались решения и быстро выполнялись. Была выделена группа — она стала следить за порядком. Были люди, которые передавали указания за зону вольнонаемным, вольнонаемные распространяли их по другим шахтам.

Комитет решил, что если приедет правительственная комиссия, то она не должна уехать назад с пустыми руками. Политзаключенные начали писать обращение к властям. Шли в столовую, столы ставили в ряд — с одного торца садился Доброштан, с другого — эстонский журналист Рахнула. Документ состоял из 12 пунктов. Первым делом требовали освободить женщин, которые были заняты на тяжелой физической работе.

Этот первый пункт документа — благороднейший пункт, говорит сам за себя, говорит о величии всего документа в целом.

Последнее, что требовали заключенные от правительства, — гарантий: "Все люди, которые принимают непосредственное участие в восстании, не будут преследоваться после освобождения и привлекаться к уголовной ответственности".

В документе обвинялось местное руководство: "Жизнь меняется к лучшему, руководство становится в сто раз грубее, хуже и безжалостнее, чем прежнее". Заключенные обговаривали каждый момент, сообща искали слова, поскольку знали, с кем имеют дело. Это была крепкая машина, прочно стоявшая на ногах, которую они только что начали раскачивать.

Обращение писали пять дней, составило оно 15–20 страниц. Потом надо было назвать написанное. Протест? Заявление? Прошение?

— Что если назвать "Меморандум"? — предложил Доброштан.

— Подойдет, — сказал Рахнула.

— Меморандум?

— Меморандум. — Все проголосовали за "Меморандум". Зачитали. Кто-то должен был подписаться под ним. Все? Или только комитет? Решили — подписаться должен только один руководитель восстания. Он взял ручку, окунул перо в чернила и поставил подпись под "Меморандумом" — Доброштан. Подписал себе смертный приговор.

— Мы решили погибать с беспримерным в истории документом, погибать с музыкой. Если бы я остался жив во время восстания, то меня повесили бы после того. Мы на это шли. И почему-то было так спокойно на душе.