Заступа - Белов Иван Александрович - Страница 26

– Спаси Господи! – Антоний отшатнулся в ужасе.

– А мне нравится, – загорелся Бучила. – Надо бы всех богов отменить и новое исповеданье создать, чтоб для всех и без глупых ограничений. Чего хочешь твори, и ничего тебе за это не будет.

– Ересь! – вспылил монах. – Смотри, Заступа, взойдешь на костер!

– Мучеником новой веры? Я только за.

– Сатана тебе мысли вложил.

– А может, Господь! – Бучиле доставляло удовольствие мучить несчастное привидение. А то сидит в темноте, скучно, наверно, ему. – Ты ж говорил, все от Бога.

– Оставь, Заступа, не мучай, – взмолился монах. – За тем пришел? Богопротивные беседы вести?

– Просто к слову пришлось, – повинился Бучила. – Дело к тебе. Знаю, с нежитью местной ты не в ладах, да вдруг услышишь чего. Дите в селе подменили, а кто, не ведаю.

– На дите невинное покусились, – охнул Антоний. – На святое?

– Ага, на него, – кивнул Рух. – Ну так чего, вызнаешь для меня?

VI

Бревенчатая громада пятиглавого храма Преображения Господня накрыла Руха ажурчатой тенью. Крест на колокольне отсвечивал золотом. Нелюдово село богатое, купеческое, оттого и церковь, славная на всю округу убранством и красотой, вознеслась на пригорке с закатной стороны села, опоясавшись могильными камнями погоста и старыми вербами. Высокая, статная, рубленная из трехвершковой сосны. Один вход, окон нет, с колокольни далече видать, одновременно храм Божий и крепость, последняя опора, ежели подступится враг. Все старые церкви – крепости, оттого что как ни год на Руси, так усобица, как не усобица, так большая война. Прежняя церковь сгорела в правление московского царя Дмитрия Темного, множества зла причинившего Новгородской земле. Окаянный слепец вторгся в новгородские волости, полыхнули деревни и города, снег покраснел от крови, союзнички-псковичи сговорились с Москвой и ударили в спину. Война и смертоубийство охватили землю, дым сотен пожаров застил небеса. Не убереглось и Нелюдово, осталось пепелище одно, хорошо народишко успел укрыться в лесу. Димка Темный получил по зубам и убрался, а за грехи его на московитов обрушились голод, засуха и чума. Нелюдово возродилось в том же году, разрослось и окрепло, пустив крепкие корни.

А церкву отстроили на зависть другим. Вот только с росписью вышла промашка. Уж больно хотели невиданную красоту навести. Отрядили в Новгород самых умнейших и сметливейших мужиков сыскивать мастера фресочных дел. Те помыкались, казну поспускали, насмешек наслышались. Хотели уж уезжать, да смилостивился Господь, мастер сам в кабаке их нашел, назвался Андреем Красным, бумагами в рожу потыкал, где писано было, что обучался он иконописи в самой Венеции и здорово руку набил. Хорошие были бумаги, внушительные, испужались тех бумаг мужики, хоть и грамотными отродясь не бывали. Мастер отвел нелюдинских хватов в соседнюю церковь, которую только расписывать завершил. Мужики обомлели от той красоты. Мастер и настоятеля притащил, богобоязненного и тихого, маленечко даже от переизбытка святости не в себе. «Я ли, – спросил мастер настоятеля, – церкву святую расписывал?» Закивал монах чинно – «Да-да, истинно так. Лепо иже на небеси». Тут и растаяли мужики, ухватили художника, пока кто не переманил, сговорились, ударили по рукам. Домой воротились в радости великой, иконописца сыскали да деньгу сэкономили. Мастер в церковь не велел заходить, работа, мол, тонкая, глаз посторонних не требует. Два месяца храм расписывал, пил без меры, жрал в три горла, спал на перинах, девок тискал, ни в чем отказа не знал, а потом взял и пропал в одну ненастную ночь. Хватились его, в церковь пришли и завыли. Сволочь эта, вместо фресок с мучениками и херувимчиками, испохабила стены отвратными видами совокуплений и оголенных бабищ. Поп тогдашний в обморок хлопнулся. Оказался благочестивый мастер Андрей пройдохой и плутом, каких поискать. Спер три кандила серебряных, потиры, жемчугами отделанные, раку золоченую с частичкой мощей святого Пантелеймона и, не прощаясь, отбыл в другие края. Хватились нелюдинцы, отрядили погоню, да куда там, ищи ветра в поле… Бросились в новгородский монастырь, а монах тот оказался вовсе не настоятелем, а послушником, умишком и по правдости тронутым, только не от святости благостной, а по причине пробития в позапрошлом годе на торжище беспутной башки. Отныне на любой вопрос он с превеликой важностью отвечал: «Да-да, истинно так. Лепо иже на небеси». Хоть о соитии с поросенком у него испроси. Так полоумненького и прозвали монахи между собой – Лепоиже. Остались нелюдинцы с похабными фресками, которых бы устыдился сам Сатана, и с великой обидой на всех служителей разнообразных искусств. Пришлось другого иконописца искать и уж за ним, пуще чем отец за дочкой-вертихвосткой, следить.

Бучила вошел за ограду, в груди остро и неприятно кольнуло. Он поморщился, стараясь не глядеть на кресты. Намоленное место железом каленым нечисть всякую жжет, долго не выдержать, если соломки кое-какой заранее не подстелить. Рух не подстелил, некогда было, теперь требовалось дело обтяпать быстро и чисто, пока не свернуло в бараний рог. Отца Иону, попа нелюдовского, надо бы за ворота истребовать, да не пойдет, сколь ни зови. Человек неплохой для попа, только упертый и себе на уме. Но договориться с ним можно. До Ионы был отец Тимофей, веры и честолюбия преогромнейших человек, великими свершеньями грезил и должностями. Может, даже митрополитом стать помышлял. Тесно ему было в Нелюдово, не мог себя проявить. Оттого пил безмерно, а похмелившись, перед иконами спину до крови плеткой стегал. Поскучал-поскучал и ушел однажды в Гиблый лес нечисти Божье слово нести. Святой человек и здорово преуспел. Следующим утром у ворот лукошко нашли, а в нем куски отца Тимофея, косточки разные и потрошки. Многого не хватило. Тогда и прислали Иону, попа молодого и без амбиций. В мученики не рвался, в церкви тихо сидел, с Бучилой старался пути-дороженьки не сводить. Понял: здесь, в дебрях нечистых, без Заступы не обойтись. У всех еще на памяти Зараево, село в десяти верстах по реке. Местный поп своего Заступу извел, так и зима не минула, опустело село, кого выкосила гнилая болезнь, кого чудища пожрали, кто обратился в бега. Остался батюшка без паствы, среди могильных ям и ветшающих изб, умишком тронулся и одичал. Видели его голого, косматого, грязного, жрущего падаль на полянах лесных. Потом сгинул, но до сих пор рядом с брошенной деревней нет-нет да слышали редкие мимохожие надрывный жалостный вой.

Рух остановился, не дойдя до церкви десяток шагов. В животе ныло, голова пошла кругом, макушку пекло. Он покачнулся, едва не упав. Тихо-тихо, сейчас полегчает ужо… Дорога в храм открыта для самого закоренелого грешника, хоть сам Сатана приходи, Господь милостив, всегда оставляя единственный шанс. Любая нечисть может зайти, муку великую перетерпев и злобу за порогом оставив. На словах легко, а на деле…

– Иона! Иона! Выйди на час.

В церкви плавала темнота, подернутая россыпью горящих свечей. Зыбкий свет странно приманивал, сливаясь в оранжевую с чернотой пелену. Рух с трудом оторвал взгляд и снова позвал:

– Иона!

Поп тянул время, вроде как дела у него неотложные есть и до упыря поганого ему недосуг. Угу, деловой… Бучилу коробило от ожидания, обычно ведь к нему с поклоном идут, а тут униженье одно, и перед кем?

В дверях появился батюшка – тощий, сухощавый, высокий, черная ряса обвисла на нескладной фигуре. Борода куцая, нос крючком, глаза строгие.

– Приветствую, святый отче, – поклонился Бучила.

– Паясничаешь? – подозрительно сощурился поп.

– И в мыслях не было.

– Уходи.

– Не затем пришел, чтоб уходить. Да и с чего бы? Вдруг исповедоваться хочу? Заблудшая овца стада Господня, ты как поп должон выслушать и истинный путь указать.

В глазах Ионы вспыхнул интерес и тут же пропал. Голос посуровел:

– Уходи, Заступа, грешно шутки такие шутить.

– Так не до шуток, – заговорщицки подмигнул Рух. – Мы ведь на одной стороне.