Пионеры атомного века (Великие исследователи от Максвелла до Гейзенберга) - Гернек Фридрих - Страница 45

Всем своим поведением, подчеркивал Лауэ, Планк "утверждал государственность". Его сознание формировалось под влиянием этики Канта и гегелевской философии с их обожествлением прусского государства как осуществленной нравственной идеи. К этому присоединились традиционные представления о долге покорности властям. Подобная позиция должна была повлечь за собой тяжелую душевную борьбу перед лицом обстоятельств, которые складывались в немецком государстве после захвата власти фашистами.

В беседе с Гитлером весной 1933 года Макс Планк пытался противодействовать массовому увольнению ученых еврейской национальности. Об этой аудиенции в период нацизма появились различные, противоречащие друг другу публикации. Достойно похвалы, что ученый на последнем году жизни сам дал подробное описание этой встречи. Хотя со времени встречи тогда прошло уже 14 лет, но при твердости его памяти и бесспорном правдолюбии можно, видимо, не сомневаться в точности его рассказа, хотя он также неполон.

Рассказ Планка был опубликован в 1947 году в "Физических листах" под заголовком "Мой визит Адольфу Гитлеру". Планк писал: "После захвата власти Гитлером я должен был как президент Общества кайзера Вильгельма засвидетельствовать свое почтение фюреру. Я считал, что должен использовать это обстоятельство, чтобы замолвить слово за моего коллегу, еврея Фрица Габера". Далее Планк с бесстрастной объективностью повествует о том, как все его попытки прибегнуть к разумным доводам разбились о стену непонимания. Читая этот потрясающий документ новейшей истории духовной жизни Германии, мы убеждаемся, что эта встреча не могла иметь иного конца, чем тот, о котором пишет Планк: "... он не стал отвечать, перешел к общим фразам и, наконец, заключил. "Говорят, у меня иногда бывает нервная слабость. Это заблуждение. У меня нервы как сталь". При этом он вцепился в собственные колени, начал говорить все быстрее и быстрее и так бушевать, что мне не оставалось ничего иного, как замолчать и проститься".

В "дело Эйнштейна" Планк не вмешивался. Когда в прессе появились первые сообщения об антифашистских высказываниях Эйнштейна, он был на пути в Италию и не захотел прерывать свое путешествие. Из Мюнхена он в письме посоветовал Эйнштейну добровольно выйти из Академии, чтобы обеспечить себе достойное завершение академической деятельности и оградить своих друзей от "великого множества неприятностей". Одному из своих берлинских коллег Планк признавался, что формальный процесс по исключению Эйнштейна принесет ему тягчайший конфликт с собственной совестью. Несмотря на то что в политическом отношении его разделяла с Эйнштейном бездонная пропасть, писал он, он совершенно уверен, что грядущая история будет чтить имя Эйнштейна как одно из самых блистательных имен Берлинской Академии наук.

Когда писались эти слова, Эйнштейн уже заявил о своем выходе из Академии. Своим личным присутствием в Берлине Планк ничего не мог бы изменить в "деле Эйнштейна". Но он, вероятно, сумел бы устроить расставание великого физика с местом его многолетней деятельности в более достойной для Академии форме. Письмо из Сицилии, написанное в середине апреля 1933 года, свидетельствует о том, что Планк не избежал угрызений совести. Он с полным основанием опасался, что "дело Эйнштейна" не будет принадлежать к славным страницам в истории Академии, так как значение творца теории относительности в науке было "трудно переоценить".

Свое моральное упущение Планк постарался исправить заявлением, которое он сделал по возвращении из путешествия перед Берлинской Академией наук 11 мая 1933 года. Оно было занесено в протокол как завершающее дискуссию по поводу выхода Эйнштейна из Академии.

"Я полагаю, что выражаю мысли как моих коллег по Академии, так и подавляющего большинства немецких физиков, - заявил Планк, - когда говорю: господин Эйнштейн не только один из многих выдающихся физиков, господин Эйнштейн - это физик, работы которого, опубликованные в нашей Академии, были столь большим вкладом в физическую науку нашего столетия, что значение его можно сравнить только с достижениями Иоганна Кеплера и Исаака Ньютона. Я считаю необходимым сказать это прежде всего для того, чтобы потомки не подумали, что коллеги господина Эйнштейна по Академии были не в состоянии в полной мере постичь его значение для науки".

Эти слова были сказаны и занесены в протокол заседания в то время, когда "народные" листки в Германии оплевывали "еврея Эйнштейна" как предателя родины и поносили его как большевика. Накануне заседания банды СА жгли на площади Оперы книги прогрессивных поэтов и ученых. Это происходило лишь в нескольких шагах от места заседания Академии.

О твердости характера "подавляющего большинства немецких физиков" Планк, видимо, был не слишком высокого мнения. Когда Отто Ган весной 1933 года спросил его, не попытаться ли устроить протест примерно тридцати известнейших немецких ученых против увольнения их коллег евреев, Планк ответил с горечью: "Если вы сегодня соберете тридцать таких господ, завтра придут сто пятьдесят, говорящих обратное, потому что они хотят получить места других".

Заслугой Макса Планка является, по существу, и состоявшееся в Берлине в январе 1935 года чествование памяти известного химика Фрица Габера, антифашиста и политического изгнанника, умершего за год до этого в Швейцарии. Планк настоял на этом мероприятии, несмотря на то, что профессорам немецких университетов и высших школ и членам Общества немецких химиков было официально запрещено принимать в нем участие. "Я устрою это празднование, если, конечно, меня не заберут в полицию", - заметил он Лизе Мейгнер. "Все удивлялись Планку, у которого хватило мужества провести чествование", - писал Отто Ган в своих воспоминаниях.

Таким образом, Планк на деле доказывал антифашистский характер своих взглядов. Это способствовало тому, что авторитет немецкой науки среди гуманистически настроенных ученых за границей не был утрачен до конца во времена "третьего рейха".

Не удивительно поэтому, что физик-нацист Штарк поносил Планка, так же как и Лауэ и Гейзенберга, называя его "белым евреем". В 1938 году Планк вынужден был оставить пост президента Берлинской Академии наук.

Вторая мировая война очень тяжело задела ученого. Его сын Эрвин, состоявший на дипломатической службе, 20 июля 1944 года был арестован как соучастник заговора графа Штауффенберга и в январе 1945 года казнен, несмотря на просьбы о помиловании своего знаменитого отца. "Меня лишили моего ближайшего и лучшего друга, - писал Макс Планк в начале февраля 1945 года Арнольду Зоммерфельду и добавлял, - я стараюсь собрать все силы, чтобы свою будущую жизнь заполнить разумной, честной работой".

Дом Планка в Берлин-Груневальде сгорел во время англоамериканского воздушного налета в феврале 1944 года. Все оставшиеся там книги и рукописи погибли, и среди них дневник, который исследователь пунктуально вел в течение десятилетий невосполнимая потеря для истории науки Во время одной из лекционных поездок Планк попал под бомбежку, разрушившую Кассель, и сам пробыл несколько часов в засыпанном бомбоубежище.

В последние месяцы войны Макс Планк и его жена нашли гостеприимный прием в поместье Рогетц, расположенном на Эльбе близ Магдебурга. В апреле 1945 года эта область стала местом сражения между наступающими войсками союзников и остатками гитлеровского вермахта. 80-летний ученый вместе с другими жителями местечка укрывался в ближайшем лесу. По возвращении в деревню супруги Планк провели две недели в семье молочника. В середине мая американцы доставили физика и его жену на автомобиле к родственникам в Геттинген.

Здесь исследователь написал свою "Научную биографию" и снова приступил к деятельности лектора. Новой актуальной тематикой стала борьба против злоупотребления освобожденной энергией атома. Планк поднял свой голос, предостерегая от применения атомных бомб: "Нельзя не принимать во внимание опасность самоуничтожения, угрожающую всему человечеству, в том случае, если будущая война будет вестись с применением большого числа таких бомб: никакая фантазия не в силах нарисовать последствия. Убедительнейшим аргументом в пользу мира являются 80000 мертвых в Хиросиме, 40000 мертвых в Нагасаки. Этот призыв относится ко всем народам, и прежде всего к государственным деятелям, отвечающим за их судьбы".