Звезды сделаны из нас - Ру Тори - Страница 41

Закинув рюкзак на плечо, несколько минут обдумываю, куда первым делом податься и обойти ли каждого по отдельности или вести переговоры с кем-то одним. Лучше бы с одним, но выбранный мною для этих целей Журкин соображает туго, а мне нужен кто-то смышлёный и способный правильно оценить обстановку.

— Ты уже дошла до дома? — хриплю не своим голосом в трубку и зажав динамик, откашливаюсь.

— Это кто? — не узнаёт меня Румянцева.

— Филатов.

— А-а-а, — многозначительно тянет она. — Очухался?

— Нет. С того света тебе звоню.

— В смысле? — замешательство в её голосе смешит.

— Короче, смотри, я сейчас иду в травмпункт и беру справку о побоях. А потом выдвигаюсь с ней и видосом из раздевалки в полицию.

— Какой видос, Филатов? Ко мне лично какие претензии?

— К тебе нет. Но ты можешь рассказать о моих планах своим друзьям.

— Вот сам и расскажи.

— Я бы рассказал, только боюсь насчёт условий они не поймут. А ты среди них самая умная, да и тема шантажа тебе более, чем близка.

— И чего же ты хочешь?

— Хочу, чтобы на вечере памяти вы сказали про Макарова правду, а не то, что напишите и сдадите Жанне.

— Какую ещё правду?

— Что он вас всех за людей не держал. Унижал, ставил на деньги, использовал и запугивал. Или типа он умер и плохое стёрлось? У меня, например, не стёрлось и никогда не сотрётся. И у всех остальных тоже… Я хочу, чтобы всё было по-честному. Он же тебя саму всегда только шкурой называл.

Румянцева немного помолчала.

— Но ты же Святоша. Разве тебе не положено прощать и подставлять другую щёку?

— Короче, вы там обсудите всё это, а я к вам завтра подойду, узнаю, что решили.

— Я тебя, кстати, не била! Так что выполнять твои условия не собираюсь.

— Оль, — делаю паузу. — Это касается всех, кто будет выступать на вечере. И я не прошу, чтобы вы нарочно поливали Макарова грязью. А добиваюсь лишь справедливости. В общем, решайте сами, а мне нужно торопиться, чтобы успеть в травмпункт.

Однако вместо травмпункта я иду в магазин. Там огромная очередь на кассу. Все кричат, просят позвать ещё одного кассира, но тот никак не приходит.

Я стою с одним пакетом гречки, томатным соком и сахарозаменителем для мамы, а передо мной семейная пара с огромной, доверху нагруженной тележкой.

— Всё. Уходим, — неожиданно объявляет усатый мужчина.

— Как уходим? — ахает его жена. — Без продуктов?

— По интернету закажем.

— А вот это всё, — она кивает на тележку. — Куда?

— Менеджеры разберут. Это уже не наши проблемы, раз у них организация такая.

— Но здесь ниже цены на фрукты и овощи.

— Плевать, — мужчина аккуратно отцепляет её руки от тележки. — Самоуважение вообще бесценно.

Они оставляют продукты и уходят. А я долго-долго смотрю им вслед. Этот мужчина крутой.

«Самоуважение бесценно», — всё ещё звучит у меня в ушах.

Думаю о том, что вот именно так и происходит выбор: томительно ждать своей участи или отправиться на поиски иных решений.

Только в первом случае ты раб обстоятельств, а во втором — их создатель.

Так и хочется догнать и расцеловать его за гениальность. Но вместо этого закидываю гречку, сок и заменитель в их тележку и необычайно вдохновлённый своим поступком, отправляюсь на улицу.

Вот он — голос здравого смысла, иногда мне очень не хватает кого-то, кто бы нашёл подходящие слова или дал совет. Как же здорово, что у меня теперь есть Нелли.

Просто «самоуважение» особенное слово. От него так просто не отделаешься.

Оно похоже на увесистый слиток золота — кладёшь на чашу весов, и чем бы не пытался уравновесить, всё оказывается легче и незначительнее.

Взять, к примеру, «пофигизм» Макарова или, допустим, его «высокомерие», или некую абстрактную «крутость».

Ничего из этого даже близко не может сравниться с весом «самоуважения».

И не то, чтобы дядька из магазина открыл мне Америку. Да и психануть, стоя в утомительной очереди, может каждый. Но так бывает, что всё вокруг, даже самое незначительное, внезапно складывается в целую, понятную тебе одному картину.

Мамы дома ещё нет. Мою руки, разглядываю в зеркало синяки на спине и на рёбрах, а после, блаженно завалившись на кровать, первым делом оформляю Неле доставку попкорна, колу и брелок с белым плюшевым котёнком. Пусть будет её деймоном.

Однако записать голосовое с рассказом о сегодняшних событиях не успеваю. Звонит незнакомый номер.

— Глеб? Здравствуй. Это мама Саши Макарова. Анасатасия Вадимовна. Ты бы не мог сейчас зайти ко мне? Мы недалеко от школы живём. Хочу передать тебе пару Сашиных фотографий и поговорить.

— Хорошо, — немного растеряно соглашаюсь я. — Зайду.

По-прежнему довольно серо и сыро, но уже не льёт, как с утра. Тело ноет и тоскует по оставленной кровати, но такую просьбу проигнорировать не могу.

Анасатасия Вадимовна — этакий типаж русоволосых крепостных славянок: круглолицая, розовощёкая, с ясными голубыми глазами, встречает меня в тёмно-синем спортивном костюме, словно только вернулась с пробежки, выдаёт аристократического вида бордовые тапочки и «приглашает», как она сама выразилась в гостиную.

Квартира у них роскошная, как в российских сериалах про богачей, которые смотрит мама. Но я стараюсь особо ничего не разглядывать.

Анастасия Вадимовна усаживает меня в кресло с высокой спинкой, а сама опускается в такое же кресло напротив и, взяв со столика между нами красную пластиковую флешку, протягивает мне.

— Вот, сделайте, пожалуйста, памятное видео. Там Сашины фотографии. Их много, но выберите которые понравятся. Можно без текста. Просто слайды и музыку. Я туда песню записала его любимую. Хочу чтобы красиво было. По длительности ровно на песню, там чуть больше трёх минут, чтобы никого не утомлять. Пусть будет тепло и трогательно. Ладно?

Не зная, что сказать, я застываю с этой флешкой.

У меня язык не поворачивается сказать ей, что вечер не будет «тёплым и трогательным», что он получится злым, но справедливым.

Она расценивает моё молчание, как согласие.

— Только мы с Сашиным папой не придём. Всё очень болезненно. Смотреть и представлять, что он мог бы сейчас тоже быть среди вас. Понимаешь?

— Да, разумеется.

Облегчённо выдыхаю. Раз они не придут, то и беспокоиться не о чем.

— Знаешь, Глеб, — после некоторого неловкого молчания решается Анастасия Вадимовна. — Я признаю, что у Саши был тяжёлый характер, и что вам всем, в частности тебе, время от времени от него доставалось, а также не сомневаюсь, что узнав о его смерти, ты обрадовался. Но ты жив, а он нет, и в этом есть его расплата перед богом. Я слышала ты верующий?

— Я — нет, только моя мама.

— Ладно, сейчас это уже не важно. Степень его прегрешений оценивать не нам, — она снова помялась. — Но также я не могу не признать, что в том, что он рос таким сложным и неуправляемым виноваты мы с Серёжей. Не смогли его образумить и повлиять. Баловали постоянно и на всё закрывали глаза. На его хамство и вызывающие выходки. На злость и распущенность. Он ведь это всё делал нарочно, чтобы проучить нас, с самого раннего детства испытывал терпение. А мы только сюсюкались. Боялись наказывать и запрещать. Мне тут на поминках родственница одна высказала, что Саша надеялся, что мы его остановим, поправим, воспитаем, а мы вместо этого только потакали. В общем, это сложно, и я просто в ужасе от того, что при всей нашей любви, мы его вырастили таким. Не хочу голову морочить тебе лишний раз голову, но единственное, что я могу сейчас сделать — это попросить у тебя прощения. Не за него, а за себя. Потому что это я во всём виновата.

Не сдержавшись, она шмыгнула носом и её голубые глаза наполнились слезами.

— Пожалуйста, прости меня за всё, что сделал тебе мой сын.

Сказать, что такой поворот удивителен — ничего не сказать. Я так обалдеваю, что теряю дар речи. Глупо кивнув, лепечу что-то вроде «хорошо», но у меня и времени нет подумать.

Анастасия Вадимовна встаёт, подходит к низенькому комоду с длинными узкими ящиками и, выдвинув верхний, достаёт из него толстый конверт. Затем возвращается ко мне и протягивает его.