Её звали Лёля (СИ) - Десса Дарья - Страница 47

– Давно ты на фронте? – спросил, поскольку не выношу длительного молчания. Ощущение, будто мы разругались.

– Второй месяц, – ответил Сергей.

Я хотел было спросить: «Ну, и как там?» Не стал. Глупый вопрос. Идиотский даже. Это как журналюги, которые к жертвам катастроф лезут, чтобы поинтересоваться: «Что вы сейчас чувствуете?» Да как там, как там. Фигово, вот как. Видел же сам, как позиции батальона немцы полдня взломать пытались. Ковыряли, как банку консервным ножом.

Мы ехали, и Глухарёв показывал дорогу. Как он тут, ночью в степи, ориентируется? Не понимаю. Видать, какие-то знаки видит. Но направление указал точное. Через полчаса мы оказались перед спуском в длинную широкую балку с пологими краями. Спешившись, я подошёл поближе и поморщился. Снизу жутко пахло. Я уловил запахи крови, грязных человеческих тел, пороха, лекарств. Они были сильные, словно концентрированные.

Внизу в два ряда лежали раненые. Их было много, человек пятьдесят наверное. «Как же мы их увезём отсюда? – подумал я. – У нас же всего один передок и четыре лошади».

– Товарищ сержант! – позвал Сергей, я спустился в балку. Шел осторожно, чтобы ненароком не задеть раненых. Их вид привёл меня в крайнее замешательство, а ещё я ощутил, как по спине бегут мурашки – стало жутко. Столько боли было в глазах этих ребят, столько страданий! И раны. Жуткие, перевязанные, с пропитанными кровью повязками. У некоторых бойцов не было руки или ноги, а ещё звуки. Стоны, хрипы, мычание, скрежет зубов, – всё это звучало внутри балки, создавая тяжелый гул. Но что меня больше всего удивило – отсутствие криков. Никто не орал от боли, оглашая окрестности. Терпели молча, хотя было видно, как некоторым плохо.

Я подошёл к худому высокому мужчине в некогда белом, а теперь заляпанном бурыми и грязными пятнами халате. Он обернулся, и стало понятно: передо мной совсем мальчишка ещё. То есть здесь я 28-летний, дома мне всего 24 года, а этому и того меньше, лет 20 примерно. Только лицо измождённое, хмурое.

– Вот, артиллериста привёл, – сказал про меня Сергей.

– Здравия желаю, товарищ…

– Лейтенант медицинской службы, – подсказал незнакомый доктор. – Моя фамилия Жуков, я командир… ну, неважно. Вы кто?

– Старший сержант Агбаев… – я хотел было озвучить полное название своего подразделения, но оказалось, что не знаю. Как там говорят? Батарея, а дальше – полк, дивизия, армия? Не удосужился получить эту информацию, стыдно стало.

– Короче, вам приказ, бойцы. Вон там, – лейтенант показал на другой конец балки, – есть две телеги. Запрягаете в неё своих лошадей и везёте раненых в распоряжение медсанбата.

С этими словами офицер открыл планшет, показал по карте, подсвечивая себе фонариком.

– Вот здесь, всё ясно?

– Так точно! – за нас обоих ответил Глухарёв.

– Спешите. Летние ночи короткие. Нужно всех до рассвета отсюда вывезти. Начинайте прямо сейчас.

Мы приложили ладони к пилоткам и поспешили: Сергей на ту сторону балки, искать телеги, а я к своим лошадям. Через десять минут мне удалось кое-как впрячь по паре животных, получились две повозки. Старые, скрипучие, но за неимением лучшего, как говорится. Потом мы помогали санитарам грузить раненых. Ну, а дальше, до самого утра, возили в медсанбат, до которого оказалось, к счастью, не слишком далеко – пара километров всего.

Это было страшно и очень тяжело. Эмоционально прежде всего, хотя и физически. Поднимать и укладывать раненых – оказалось, дело тяжкое. Некоторые ведь даже пошевелиться не могли. Некоторые помогали, вернее старались двигаться. Но мы с санитарами двигали их, пытаясь не сделать ещё больнее. Бойцы матерились, кто мог, в полголоса. Другие стискивали челюсти. Третьи только морщились. Какой только мимики я не увидел за эту ночь на измученных лицах!

Когда последний раненый оказался в распоряжении медсанбата, лейтенант Жуков подошёл к нам с Сергеем и крепко пожал руки. Потом протянул фляжку. В ней булькнуло.

– Держите, ребята. Большое дело сделали. Это вам.

– Спирт? – улыбнулся Глухарёв, и я удивился. Думал, он вообще улыбаться не умеет.

Доктор кивнул и ушёл.

Мы распрягли телеги, оставив их здесь, и дальше двинулись на лошадях. Я привязал одну к другой парами. Сергей, пока ехали, предложил мне первому попробовать, чем угостил военврач. Помотал головой. Мол, давай лучше ты. Не привычный я к таким крепким напиткам. Да и медицинский чистый спирт никогда не пробовал. Только в кино видел, и оттуда знаю: очень забористая штука.

Так и вышло. Сергей выпил и зажмурился, а потом закряхтел. Достал из кармана сухарь. Обдул его и стал хрумкать. Я улыбнулся: звук стоял, ну прямо как у лошадей, когда им морковку даёшь. Настала моя очередь пробовать. Чего ж отказываться? День выдался тяжёлый. Отпил немного спирта, и ощущение было, что мне в глотку горячего песка насыпали. Ух, какой ядрёный! Пришлось отцепить флягу с водой и запить, жадно глотая.

Вскоре добрались до расположения пехотного батальона. Вернее, не доехали немного. Глухарёв остановил. Мол, дальше опасно. Он спешился, молча пожал мне руку и показал, в какую сторону ехать. Я поспешил обратно к своим. Сначала к Балабанову, чтобы доложиться, а потом уже в балку, где меня ждёт Петро.

Над степью, на востоке, заалела полоса горизонта. Стало стремительно светлеть. Начинался мой новый день на Великой Отечественной войне.

Глава 49

Когда Лёля, похожая хрупкой фигуркой и особенно стрижкой на уличного сорванца, который несколько дней отчаянно голодал, явилась домой в военной форме, мать, возившаяся в это время в огороде, издалека посмотрела на неё и спросила, не признав:

– Тебе чего, солдатик?

– Мама, это я! – гордо ответила Лёля, выпятив грудь и встав по стойке «смирно». Хотела было отдать воинское приветствие, да позабыла от волнения, какой рукой. Вроде правой, а ладонь куда прикладывать? К виску или к красной звезде на пилотке? Решила, чтобы не позориться, попросту этого не делать, а уж там, в армии, научат обязательно.

– Господи, Лёлька, – ахнула Маняша, рассмотрев в худеньком воине свою родную дочь. Устало села на пенёк, служивший ей табуреткой, будто разом лишившись всех сил, и заплакала.

– Мамочка, что ты! – Лёля бросила вещмешок со своими гражданскими вещами на землю и кинулась к матери. Села перед ней на корточки и положила голову на колени. Стала по спине гладить:

– Мамочка, не волнуйся, всё будет хорошо. Я обязательно вернусь. Вот отомщу фашистам проклятым, и вернусь!

– Да, да, дочка, я… верю. Просто… какая ты у меня вдруг стала взрослая, – утирая слезы и стараясь улыбнуться, сказала Маняша. Глядя на короткий ёжик светлых волос на голове Лёли, она осторожно провела по нему ладонью.

– Видела, какой у меня теперь ёжик? – весело сказала Лёля. – И правильно! Где я там буду своей косой заниматься! Ой, мама, ты не представляешь, что там в военкомате было! На полу по щиколотку волосы. Разноцветные все, волнистые и ровные, а сколько рёву было! Вот какую ни возьми, сидит на стуле и плачет.

– Ты тоже? – улыбнулась мать сквозь слёзы.

– Я? Вот ещё! – гордо вскинула голову Лёля. – Это у них мелкобуржуазные привычки сказываются. Трудно расставаться со своим имуществом. А я – комсомолка, раз Родина сказала: надо, значит, надо! И нечего сопли распускать!

Маняша смотрела, как хорохорится её младшенькая, а сама вспоминала, сколько времени Лёля любила раньше проводить, ухаживая за своими русыми длинными волосами. Сушила их, расчесывала, заплетала в косу. Это был предмет её девичьей гордости, и вот он остался теперь где-то там, на пыльном дощатом полу военкомата, попираемый ногами. Жаль…

– Ну, да ничего! Новые отрастут! – сказала Лёля. И вдруг, погрустнев, добавила. – Мамочка, а я ведь я теперь боец Красной Армии. У меня вот, – она достала из нагрудного кармана и показала, – книжка имеется. И знаешь, я ведь попрощаться пришла. Нас переводят на казарменное положение. Будут учить дальше.