Ненавистная пара (СИ) - Чередий Галина - Страница 22

Для меня сейчас все, что не она, вообще исчезло, хочешь — нападай-убивай, ничего бы и не заметил.

— Да. Посмели бы не уйти, — практически пролаял я сквозь рваные вдохи и, двинув бедрами, зашипел от того, как точно попал головкой в преддверие обжигающей влажности. Почти там, всего один размашистый толчок.

Преодолевая сопротивление рук Летэ, потянулся к ее рту, но она задрала подбородок, отказывая в поцелуе, и чуть сместилась подо мной, лишая шанса проникнуть с наскоку. Не сдержавшись, я зарычал, начиная тереться об ее сердцевину, окончательно опять заводя себя, но и упрямую женщину тоже, судя по волнам содроганий каждый раз, когда я проезжался по ее центру чувственности. Ноздри Летэ затрепетали, аромат возбуждения стал плотным, пряным, дурманящим мои и так изрядно прохудившиеся из-за нее мозги, и ее внезапный вопрос показался неуместным.

— Чего ты хочешь, прим Лордар? — спросила сипло Летэ, изгибаясь подо мной волна за волной, но в себя так и не пуская.

Разве ни хрена не очевидно, чего я хочу? Тебя, бесова ты баба.

Однако взглянув в ее глаза, опьяненные, но и такие предельно внимательные, ищущие, вдруг осознал: не такого ответа она ждет, не это высматривает во мне именно в этот момент почти предельной моей открытости перед ней, когда раздирающее на куски вожделение выворачивает меня перед ней наизнанку и нет гребаных сил спрятать что-то, замаскировать.

— А чего ты хочешь, Летэ? — проскрипел я, замерев, и меня буквально осенило: мне так важно это знать, пусть никогда прежде и не спрашивал ее об этом, не по-настоящему, словно и правда хотел знать.

Вместо ответа, моя непостижимая пара уткнулась лбом мне в плечо, на этот раз бессовестно прячась сама, вцепилась пальцами в мою задницу, безжалостно вгоняя ногти, и изогнулась, вскидываясь мне навстречу и самостоятельно насаживаясь на мою истекающую по ней слезами похоти плоть.

Протиснуться внутрь нее — это как сгореть и воскреснуть в новой коже, такой неимоверно чувствительной, что мой торжествующий и мученический рев заглушил стон Летэ, отдающий болезненностью. Ее теснота убивала, практически испарила мне мозги с первого же полного погружения, но все же на истончившемся до полной прозрачности краю сознания тревожно билось нечто, что не отпускало и не позволяло просто провалиться в бездумную похоть, в удовлетворение жажды, от которой горело мое нутро.

Вогнав себя до основания, я замер, теперь сам приподнявшись, и, стиснув в кулаке волосы пары на затылке, принудил ее вернуть контакт наших взглядов.

— Чего ты хочешь, Летэ? — требовательно прорычал в ее раскрасневшееся и отрешенное от страсти лицо. За ребрами заныло, закололо от ее вида. Ненавижу ее за то, что такой видел не только я, но, как бы это кишки узлом ни связывало, глаз не отвести, не оторваться. Сука, какая же она великолепная, мать ее, сука!

Летэ взбрыкнула подо мной, сжимая внутренние мышцы, и чуть не заставила меня забыть обо всем на свете. Только бы долбиться, врываться, хрипеть, как при смерти, пока не кончу.

Но нет! Навалился, вдавливая в землю сильнее, обездвиживая. На моих условиях, на моих!

— Отвечай! — Мои зубы лязгали, но я не делал ни малейшего движения сам и не давал ей пошевелиться.

— Я жить хочу! — выкрикнула Летэ. — Просто жить! Заново и как никогда прежде! Ты это понять сможешь?

Могу ли я? Способен ли на это в принципе и думать о подобном конкретно в это мгновение, когда почти все, что значимо, — это дать волю бушующему внутри огню, или он спалит меня до пепла без всякой жалости. Ради облегчения этой иссушающей жажды я готов сказать Летэ, что понимаю все что угодно, что хочу того же, чего и она, наплевать, что это. И, процедив свое «смогу» сквозь сжатые зубы, я наконец отпустил себя.

Все исчезло. Ревущее пламя вырвалось на волю. Окружило мое сознание со всех сторон, сделав его тоннельным или даже точечным. Пылало все: мои бешено работающие мышцы, кости, воздух, которым мы не дышали — давились, мир вокруг — но все равно и на фоне этого огненного безумства Летэ горела для меня невыносимо ярче. Глаза жгло: смотреть на нее, стонущую, вдруг податливую, содрогающуюся от каждого тяжелого удара моих бедер, мечущуюся и вскидывающуюся навстречу, принимающую до предела, будто разрывающуюся между желанием вырваться из этого сумасшествия и отдаться ему еще больше, чем полностью, было невыносимо больно, но и смертельно невозможно оторваться.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Не было ни одного проклятого шанса, что все продлится долго. Едва начавшись, с первым толчком, я стал безудержно падать в оргазм. Валиться в этот водоворот, все ускоряясь, готовясь разбиться в лепешку, достигнув твердой земли, и ликуя от этой перспективы, как умалишенный, гонясь за ней, надрывая себя. Единственное, что удерживало на грани, — первобытная, основополагающая необходимость отдать сначала наслаждение своей истинной.

Я хрипел, стискивая челюсти до острой боли, каждый мускул выл в моментальном изнеможении, потребность излиться сводила судорогой бедра и поясницу, катилась из мозга вниз по моему позвоночнику, кажется, круша его в пыль и изгибая в усилии вонзаться еще сильнее и глубже, пот выедал глаза, ослепляя, но я бы ни за что не закрыл глаза. Не пропустил бы то, как Летэ достигла финала, невидяще и убийственно беззащитно уставившись мне лицо, прокричав свое наслаждение в мой жадно ловящий каждый звук и вздох рот, затрясшись всем телом, сжав меня на грани муки и тут освободив-таки, даровав своим высшим удовольствием право взлететь и на мою вершину, а потом сверзнуться с нее кучей враз обессиленной плоти.

Но в сладкой темноте передо мной вдруг вспыхнул образ брата. Реос глядел на меня с упреком, презрительно кривясь и разом отравляя все удовольствие до капли, превращая его в липкую мерзкую смолу, из которой остро захотелось вырваться, выдрать себя даже ценой кусков оторванной кожи, так внезапно словно приплавившейся к Летэ.

Мой брат тоже хотел жить, сука! Вот что рвалось из моего горла, когда я скатился с нее, кривясь от ненависти к ней, к себе, к тем, все никак не желающим утихать конвульсиям пережитого блаженства, что сейчас обрело привкус дерьма и предательства.

Как я мог сказать ей, что готов понять ее желание просто жить? Уж точно не думая разумом, который раздавило похотью. Жить она хочет… типа, заново, будто ничего и не было, не испытывая никакого чувства вины? Не искупив ничего? А разве Реос не хотел жить?

Гадко стало так от самого себя, от ликования удовлетворенного зверя, как если бы падали наелся. Проклятая баба, ты разбила меня на части, и тогда, едва впершись в мою жизнь, и теперь, зачем-то свалившись на голову, когда куски вроде уже срослись. То простить тебя хочу или хотя бы все вычеркнуть, забыть, то припомнить, наказать и за твое, и за свое, потому что все равно ты всему причина.

— Вставай! — грубо рыкнул, вскочив и натянув штаны. — Домой пошли, расскажешь мне свой долбаный план.

Даже не обернувшись и не подав Летэ руки, я двинулся с поляны прочь, не в состоянии видеть ее распухших моими усилиями губ, пылающих, не остывших после секса щек.

— Ты сказал, что сможешь понять, — донеслось мне в спину.

Да, сказал, считай, дал обещание, и отступать от него не собираюсь.

— Ты же жива, разве нет? — Ну что за погань эта двойственность, когда тянет и вернуться, обнять, восстановить контакт, без которого муторно и пусто, и сделать больно, хлестнуть презрением, унизить. — Твою драгоценную жизнь я намерен беречь и дальше, вот только обещания, что она будет такой, как тебе рисовалось, не давал.

Между лопаток вдавилось нечто морозное, тяжкое, отдающее разочарованием. Моим? Или Летэ? Какая уже разница.

— Я не стану просить твоего прощения, — отрывисто произнесла моя пара, когда я уже поднимался на крыльцо моего… нашего дома. — От тебя мне оно не нужно.

А что тебе от меня тогда нужно, зараза?

Глава 16

Десять лет назад

— Куда она пошла? — ощерился я на брата, сообщившего мне, что наша Зрящая покинула пределы расположения стражей, пока я был занят насущными проблемами в оружейной.