Сны листопада (СИ) - Леру Юлия - Страница 9

Верила улыбке, расцветающей на его губах, когда я выходила за ворота.

— Нарисовалась.

— Кто бы говорил, Лукьянчиков, — говорила я, улыбаясь в ответ.

Верила поцелуям, горьким, как табачный дым, и сбивчивому «Знаешь, что я сейчас с тобой сделаю? Знаешь?», пока мы, стаскивая друг с друга одежду и натыкаясь на все углы, добирались до постели.

Верила искренней радости, когда я, сдав экзамен на водительские права с первого раза, прибежала к нему вприпрыжку, улыбаясь, как безумная.

— А я тебе разве не говорил? — возмущался Костя, обнимая меня и сцеловывая с моих губ счастливый смех. — Я же сказал тебе, что ты сдашь, разве нет? А ты тряслась все утро.

— Костя, я сдала, сдала! — пищала я.

Он тихо и как-то непривычно ласково смеялся вместе со мной, но потом начинал кашлять и вырываться.

— Ненормальная, да отпусти уже, задушишь!

Но мы были слишком похожи. Косте нужна была спокойная девушка, которая сносила бы его взрывы, а мне нужен был спокойный парень, который не обращал бы внимания на мои.

— Да хватит на меня орать!

— Иди к черту, Лукьянчиков, и не возвращайся!

И вскоре наших ссор стало больше, чем примирений. Врозь скучно — вместе тесно. Это было точно про нас.

И все же, когда я узнала, что Костя после очередной ссоры мне изменил, я сначала не поверила своим ушам. Стояла, не чувствуя ничего внутри, и слушала, как мама рассказывает о том, что на работе к ней сегодня подошла тетя Тая и поинтересовалась, рассталась ли «Устя с Костиком». Его видели вчера вечером в нашем деревенском клубе с какими-то пьяными девками, и одна постоянно висла у него на шее… и он ей это позволял.

Мои подруги — с неохотой, отводя глаза, — но подтвердили.

Я знала — мы в деревне все всё о друг друге знаем, — что Костя в тот день повез отца и мачеху в Оренбург. Его не было до вечера, и я, то почти плача, то скрипя зубами от желания запустить в стену чем-нибудь тяжелым, ждала его — и разговора, считая минуты.

Я увидела из окна его машину и через час, когда Лукьянчиков уже точно распрощался с отцом и был дома один, пришла к нему сама.

Костя не отрицал. Ни слова. Ни минуточки. Курил, смотрел на меня, прислонившись к косяку двери, и только все крепче сжимал губы, и от его молчания, от отсутствия даже попытки оправдаться я вдруг сорвалась на слезы, хотя раньше при нем себе их не позволяла, и закричала, что больше никогда не хочу его видеть, и наговорила кучу всего, припомнив, как меня предупреждали и как много раз я слышала, но не верила, не верила в то, что он такой…

— Уходи, — сказал он, отведя глаза, казавшиеся еще зеленее на мертвенно-бледном остроскулом лице. — И не приходи сюда больше, поняла? Пошла к черту!

Я, размазывая слезы по лицу, побежала прочь.

Мы встретились два месяца спустя за одним столом на свадьбе моей подруги Даши. Алкоголь и время сделали свое дело, и я танцевала с Костей, заливисто хохоча и вроде бы даже не чувствуя себя так, словно в груди засел и то и дело проворачивается тупой ржавый нож, но когда он пошел следом за мной к моему дому, все вспомнилось.

— Юся.

— Не разговаривай со мной! — Я ускорила шаг. — Никогда не разговаривай!

Но он догнал меня, обхватил за талию рукой и прижал к себе, горячо шепча:

— Юся, Юсенька, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прости меня, такого никогда больше не повторится, я клянусь тебе, я обещаю…

Но такое повторилось.

И снова.

И снова, и Костя уже не клялся и не просил прощения, и я, ожесточенная и словно наполовину выжженная внутри, больше не верила его словам, хоть и не могла сдержать данной себе самой клятвы не позволять ему быть со мной рядом.

Не верила. Не стану и сейчас.

— А ты можешь подумать о том?

— Зачем? — Я не подняла взгляда. — Я не хочу. Я не буду думать, Костя, я уже много думала.

Он молчал, и после вздоха я продолжила:

— Я устала, я два дня торчала в поезде. Я пойду.

— У тебя кто-то есть там, в Уренгое, да? — Это был бы не Костя, если бы не спросил. — Нашла себе кого-то?

— Да, — сказала я еле слышно, и эта ложь — Ростислав, Ростислав, — которую я на мгновение сделала правдой, оказалась такой легкой, если не смотреть в глаза. — Есть.

Тишина проводила меня до двери, вывела наружу и провела под руку до самого дома.

Глава 8

Ростислав позвонил через две неполных недели после моего отъезда. Я с какой-то гордостью, которую безуспешно пыталась замаскировать притворным недовольством, прошептала маме «начальство» и, выскочив в соседнюю комнату, бодро и по-деловому ответила: «Здравствуйте, Ростислав Евгеньевич, слушаю вас».

Мама, тоже почти таинственно и благоговейно, прижала палец к губам, когда зашедший в дом папа стал громко жаловаться на непролазную грязь дальше по улице, там, где заканчивались давным-давно проложенные администрацией села двести метров асфальта и начинались, как их называла мама, «хлябищи».

— Начальство.

Священное слово. Папа понимающе закивал и почти на цыпочках прошел в кухню.

Вопросы были текущие. Ростислав уточнил у меня кое-что по просьбе Горского, попросил напомнить, в какой папке у меня лежит проект штатного расписания — мы готовились к расширению штата и одновременно к оптимизации, и начальники служб вот уже с месяц несли нам свои предложения, — спросил, посадила ли я картошку…

— Ну хватит уже надо мной смеяться, — сказала я. — На дворе март, какая картошка?

— А никто и не смеется, Юстина Борисовна, — сказал Ростислав, тем не менее, с усмешкой. — Тут наоборот, всем горько, говорят, я без тебя озверел совсем. Работать заставляю, обсуждать маникюр и косметологов в рабочее время не разрешаю, к ошибкам в проектах приказов придираюсь.

— Как же так, на работе и без косметологов? — заметила я. Да, мы злословили. Но иногда было сложно удержаться. — Ну, ты нашел папку?

— Да, нашел, смотрю… Ты и проект приказа об утверждении «штатки» уже слепила! Когда только все успеваешь. Придется все-таки выписать тебе в этом месяце премию.

— Если ты откроешь приказ, то увидишь, что там ма-а-аленькими буквами в левом углу написана фамилия исполнителя, — подсказала я не без ехидства, хотя знала, что никакой премии мне Макаров «выписывать» не собирался. Это была наша с ним шутка со времени той самой первой совместной поездки домой. — Не я готовила.

— Чем же вы тогда, Юстина Борисовна, занимаетесь на работе, если не можете подготовить даже проект приказа?

— Знамо дело, чем, — сказала я. — Крашу ногти, обсуждаю косметологов. А вы, Ростислав Евгеньевич? Неужто работаете?

«…Интересно, а где сейчас находится его жена? — вдруг подумалось мне, пока мы перебрасывались репликами-шпильками, так похожими на те, что отпускали в адрес друг друга на работе. — И если рядом, неужели ей настолько все равно, с кем так долго и эмоционально разговаривает ее муж?»

Я вдруг поняла, что уже очень давно вообще не слышу из уст Ростислава имя Лиды, хоть и раньше он называл его совсем редко, по большей части только при Сережке, но все же…

Может, у них снова не все ладно? Может, их брак снова начал трещать по швам, как в прошлом году?

Мне не понравилось чувство, которое пробудила во мне эта мысль.

После того, как я сказала Косте, что у меня кто-то есть, и закончила этим короткий недоразговор у него дома, он не звонил мне и не приходил. Мы виделись — не могли не видеться, жили почти рядом — по пути в магазин и из магазина, когда я шла к своей старенькой бабушке Люде или возвращалась от единственного в деревне банкомата, сняв с карточки деньги.

Лукьянчиков не оборачивался. Даже не бросал взгляда, но однажды через три недели после моего приезда, когда после дождя в переулочке, где жила моя бабуля, образовалась уж совсем непролазная грязь, остановился и предложил подвезти.

Я, с трудом выдирая ноги в резиновых сапогах из крепко обнявшей их глиняной каши, согласилась.