Комсомолец 3 (СИ) - Федин Андрей - Страница 24

Поездка в автобусе длилась больше часа. За это время я выдвинул десятки версий причины своей сегодняшней неудачи — от банальных, до почти мистических. Но не породил ни одной идеи, как эту неудачу исправлю. Вчера я не сомневался, что покончу с маньяком. Сегодня эта моя уверенность испарилась. Но не пропало желание помешать преступнику — даже усилилось, подпитанное копившимся в душе недовольством (злостью на самого себя, на допущенные промахи и неосторожность). В прошлый раз убийство восьмого марта стало последним известным преступлением, приписанным «маньяку с молотком». После того случая преступник либо «завязал» с преступным прошлым, либо сменил почерк (или: переехал в другой город, умер, стал инвалидом — Людмила Сергеевна выдвигала много версий).

Но вот я «завязывать» с поиском этого преступника не хотел. Хотя логика подсказывала, что мои шансы отыскать маньяка без помощи послезнания устремились к нулю. Милиция в прошлый раз его не нашла. А уж у неё возможностей и опыта в подобных поисках было и есть побольше, чем у студента-первокурсника (пусть и помнившего о прелестях и недостатках пока не наступившего будущего). Я точно знал, чего хочу (помешать маньяку убивать женщин), но едва ли не впервые в жизни (и в этой, и в прошлой) совершенно не представлял, каким путём пойду к своей цели. Вертелась в голове мыслишка о том, что я уже решил эту задачу (ведь «маньяк с молотком» не убил сегодня!). Но я не находил ей подтверждения (все пять патронов так и остались в магазине обреза) — интуиция подсказывала, что «это ещё не конец».

В общежитие я вошёл, помахивая завёрнутым в покрывало обрезом винтовки, недовольно хмурил брови. В голове кружили вопросы, догадки и предположения — все они, так или иначе, касались «маньяка с молотком» (и множились, подобно грибам после дождя). Несостоявшаяся встреча с убийцей женщин выбила меня из колеи, нарушила не только мой душевный покой, но и расписание — это я понял, когда увидел профессора Перельмана и доцента Попеленского. Они общались с вахтёршей. В голосе Самуила Яковлевича мне послышалась тревога. А вот Феликс выглядел недовольным, пусть и силился скрыть свои чувства. Виктор Феликсович заметил меня первый — привлёк ко мне внимание профессора.

— Александр Иванович! — сказал Перельман, всплеснул руками. — С вами всё хорошо? Мы с коллегой не дождались вас на кафедре, простите великодушно. Решили прогуляться до вашего общежития, поинтересоваться, не сучилось ли с вами чего дурного.

— У меня всё в полном порядке, Самуил Яковлевич, — сказал я. — Утром были неотложные дела. Пришлось поколесить по городу. Простите, что позволил себе непунктуальность и заставил вас ждать. Приложу все усилия к тому, чтобы подобное не повторилось в будущем.

— Главное, что с вами не произошло ничего дурного, молодой человек! — заверил меня профессор. — А мы с Виктором Феликсовичем подождём — ничего страшного!

Я бросил взгляд на Феликса — тот явно не был согласен со словами коллеги. Но Попеленский промолчал (лишь скрестил на груди руки). Я поздоровался с выглянувшей в окошко женщиной (она заступила на смену, когда я уже умотал утром к Ленинским аллеям — не могла рассказать преподавателям Зареченского горного института, куда ещё ночью подевался Александр Усик), выдал ей парочку обязательных комплементов. Математики шагнули мне навстречу. Преградили мне путь, будто переживали, что сбегу от них. Попеленский едва скрывал раздражение и недовольство. Перельман прижимал к животу портфель (в портфеле, я уверен, лежала моя тетрадь), улыбался, будто добрый дедушка при виде любимого внука.

— Александр Иванович, — сказал он. — Я… мы рассчитываем, что продолжим с вами начатую в пятницу беседу. За прошедшее с тех пор время у меня накопились вопросы. Не терпится получить на них ответы. Признаться, подобным любопытством я не терзался с тех пор, как… м-да, давно.

Я заверил математиков, что не имею на сегодня иных планов, кроме как общаться с ними на тему своей научной работы (уже выстроил в голове чёткий план по продвижению Александра Усика, как учёного). Хотя, после поездки к Ленинским аллеям идти куда-либо ещё совершенно не желал. Мелькнула в голове мысль пригласить преподавателей к себе в комнату. Но представил курящего Феликса — выбросил эту идею из головы. Не захотел, чтобы курильщики пропитали табачным дымом мои вещи. Предложил доценту и профессору подождать меня ещё «минуточку» — поднялся на свой этаж, переоделся и спрятал в чемодан свёрток с обрезом (не был уверен, что оружие пригодится в будущем, но и не поспешил от него избавиться).

К новой встрече со мной профессор Перельман подготовился. Его вопросы прямо говорили: Самуил Яковлевич больше не считал меня «всего лишь студентом первого курса» — не пытался меня на чём-либо подловить, вёл дискуссию «строго по теме». В этот раз профессор не только слушал. Перельман ещё в начале нашей сегодняшней дискуссии вынул из портфеля новенькую тетрадь, зачитывал по ней вопросы (ставшие, должно быть, результатом его размышлений), конспектировал мои ответы. Мы снова вернулись к самому началу моего доказательства гипотезы Пуанкаре. И в этот раз профессор разбирался с моими ответами дотошно, пунктуально, будто желал развеять для себя всякие сомнения в истинности моих выводов.

Он переписывал мои рассуждения заново. Составлял расширенную версию моих доказательств, переносил на бумагу всё, вплоть до простейших вычислений, которые для экономии времени я производил в уме. Профессор воспроизводил в своей тетради мои же доказательства гипотезы. Но уже в иной манере и подробно, будто собирался зачитывать свою (мою) работу ученикам начальной школы. Без особой спешки, но и не отвлекаясь на посторонние действа, мы строка за строкой преобразовывали мою наскоро составленную работу в подробнейший научный трактат, подобный тем перегруженным подробностями и очевидными вещами книгам, что приносила мне в больницу Света Пимочкина.

Цель действий профессора не вызывала у меня сомнений. Но я не заговаривал о ней: предоставил Перельману возможность «порадовать» меня предложением. Однако Самуил Яковлевич не торопился извещать о своей задумке. Он атаковал меня вопросами, вновь и вновь требовал разъяснения моих выводов. Сегодня профессор больше походил не на учёного — на журналиста. Складывалось впечатление, что он не доверял собственным суждениям — обо всём желал услышать моё мнение, на каждую мелочь хотел взглянуть «моими глазами». Не забыл Перельман подкупить меня и горьким шоколадом (я не очень-то любил подобные вещи в прошлой жизни, но в этой не отказался — стрескал двухсотграммовую упаковку тонких горько-сладких пластин).

Виктор Феликсович Попеленский не участвовал в обсуждении гипотезы Пуанкаре и сегодня. Но он неотлучно находился рядом со мной и профессором Перельманом. И приносил несомненную пользу: впервые за полгода жизни в новом теле я попробовал местный кофе («Кофе растворимый без осадка», — прочёл я на жестяной банке). Жуткая гадость! Но кофейный запах присутствовал — он навевал воспоминания, поднял мне настроение. Феликс рассыпал растворимый порошок по чашкам, будто некую драгоценность; выглядел при этом горделивым, словно английский аристократ. Оценил кофейный напиток и Самуил Яковлевич (профессор делал маленькие глотки из чашки, жмурился от блаженства). Именно за кофе он и похвалил коллегу — сделал это при мне впервые.

Математика и общение с Перельманом отвлекли меня от утренней неудачи. Раньше я не особенно увлекался научными изысканиями (хотя и не считал себя глупцом или неучем). Не горел желанием «изобретать велосипед» и теперь. Вот только математические способности и свалившиеся на меня знания неплохо легли в канву моих целей и желаний, уже сейчас становились помощниками — в будущем наверняка превратятся и в кормильцев. Ароматным кофейным зёрнам я бы порадовался больше, нежели признанию моих новых талантов. Однако признавал, что математика — это именно тот «кратчайший» путь, что уверенно уводил меня от необходимости взваливать уже маячившие на горизонте проблемы лишь на собственные плечи.