Клич - Зорин Эдуард Павлович - Страница 29

— Предъявите документ, — решительно сказал он, не спуская с чиновника сурового взгляда и готовый в любую минуту скрутить ему руки за спину.

— Да послушайте же! — снова попытался объясниться чиновник, дрожащими руками оправляя шинель.

От возмущения его не осталось и следа, зато на лице, мгновенно преобразившемся, появилась угодливая улыбка: документов при нем не оказалось.

— Прошу пройти в околоток, — с удовлетворением сказал городовой и подул в свисток, чтобы раздвинуть толпу. — А ты, — одарил он милостивой улыбкой топтавшегося рядом Пушку, — ступай домой.

Солдат олицетворял собой, по понятиям городового, государственную власть и общественный порядок.

— Слушаюсь! — лихо сказал Ермак Иванович и взял под козырек.

Неожиданный поступок городового встретил в толпе бурное одобрение. Кое-кто тотчас же придал ему соответствующее значение. Сначала робко, потом все громче и громче послышались голоса:

— Молодец, георгиевский кавалер!

— Орел!..

Кто-то провозгласил здравицу в честь дерущихся на Дрине русских волонтеров. Ее тотчас же подхватили:

— Ура генералу Черняеву!

— Свободу Болгарии!

— Смерть туркам!..

Кто-то предложил качать солдата, люди стиснули Пушку со всех сторон.

— Да что вы, ей-богу, братцы, — отбивался он. — Я же на поезд опаздываю…

Из "Владимирских губернских ведомостей":

"Вчера на вокзале жители нашего города горячо приветствовали героя Хивинского похода, георгиевского кавалера, имя которого, к сожалению, осталось нам неизвестно. Возникла стихийная демонстрация, во время которой снова была подтверждена наша готовность прийти на помощь порабощенным народам Балканского полуострова… В кассу благотворительного общества поступили новые пожертвования…"

— Вот видишь, Коля, — сказал Столетов денщику, усаживаясь в пролетку, — недаром у нас говорят: глас народа — глас Божий… А ведь солдатик этот, похоже, совсем недавно из Туркестана.

— Так точно! — ответил Звонарев, укладывая под ноги свой баул и генеральский видавший виды чемодан (походный самовар они оставили у Александра Григорьевича в Москве).

Брат Столетова, Василий, конечно, встретил бы их на вокзале, но Николай Григорьевич нарочно не дал ему телеграмму, чтобы не причинять хлопот.

Пролетка тронулась; генерал, привстав, с любопытством смотрел по сторонам.

— Смотри, Коля, смотри — красота-то какая!

— Красота, Николай Григорьевич, — степенно отозвался денщик, волнуясь ничуть не меньше Столетова, но по привычке умеряя свои восторги.

Пролетка свернула влево от железной дороги и пошла в гору: рядом белели стены Рождественского монастыря, на булыжной мостовой играли дети, из-под копыт рысака с громким кудахтаньем разлетались куры, на лавочках сидели бабы в пестрых платках, накинутых на плечи, и лузгали семечки, из окон трактира слышалась балалайка…

Все, все было, как и прежде, как десять и тридцать лет тому назад. Те же избы стояли на косогоре, так же цокали по мостовой подковы и поекивал селезенкой рысак, такой же запустелый вид являли собою отплодоносившие сады, так же пахло жухлой осенней листвой и горьким печным дымом…

А в это время в другом направлении и с другими седоками другая пролетка спускалась по круто сбегавшей к Клязьме Летне-Перевозинской улице.

Возница, тощий мужик с петушиной шеей, лениво понукал коня; Варя, раскрасневшаяся от волнения, рассказывала Дымову о местах, мимо которых они проезжали (но многое, очень многое, было уже позабыто), а Щеглов, не слушая ее, сидел нахохлившись и, когда его о чем-нибудь спрашивали, отвечал неохотно и односложно.

Сам он тоже давненько не бывал на родине, впору бы и ему порадоваться, принять участие в общей беседе, однако настроение его было подпорчено еще в Петушках разговорам со Столетовым, но ни Варя, ни Дымов об этом не знали, не знали даже, что он выходил на станции, а потому терялись в догадках, и это его раздражало.

К тому же случилось так, что на перроне Щеглов непроизвольно замешкался, отметив про себя, что замешкался неспроста, а чтобы еще раз ненароком не столкнуться со Столетовым.

Еще в поезде (он так в ту ночь и не заснул), а теперь сидя в пролетке, Петр Евгеньевич то и дело мысленно возвращался к неожиданной встрече в станционной буфетной и то упрекал себя за безрассудную откровенность, то оправдывался тем, что не мог поступить иначе.

Нельзя сказать, чтобы ему и до этого не приходилось терять друзей, с которыми он расходился во взглядах. Но здесь было нечто совсем другое, и никогда еще с такой остротой не поднималось в нем чувство невосполнимой утраты. Не потому ли, что жизнь его и до сих пор питалась чистыми родниками детства?

И только в виду родной деревни, в которой он не был без мала двадцать лет, мысли его непроизвольно переменились и понесли впереди пролетки к невидимому еще за церковью знакомому дому, где прошло его детство и где его ждала еще одна трудная встреча — с престарелым отцом…

— Но-но, ходи, сивый! — Возница ожег коня кнутом. Пролетка быстро сбежала с бугра и загрохотала железными ободьями колес по деревянным мосткам.

В конце улицы среди серых изб и покосившихся сараев забелел, окруженный садом, старый господский дом.

"1876 г. сентября 2.

Записка по III Отделению о пожертвовании неизвестным лицом в пользу южных славян старинной шпаги с золотым эфесом.

№ 549

На днях в Главное управление Общества попечения о раненых и больных воинах явился старичок, по-видимому, из отставных военных, и принес пожертвование в пользу славян Балканского полуострова, состоящее из шпаги старинного образца, с золотым эфесом, пожалованной его покойному брату императором Павлом I за храбрость.

Сначала было затруднительно принять от него эту шпагу, как пожертвование, выходящее из разряда обыкновенных, но принято казначеем Общества полковником Пезе-де-Корваль, чтобы не огорчить отказом жертвователя; при передаче шпаги казначею старичок прослезился и с благоговением поцеловал крестообразный эфес; сказал, что жертвует единственную драгоценную вещь, хранившуюся в его семействе как святыня (чему можно было легко поверить, увидев, с какой заботливостью эта шпага была окутана замшею и чехлом), и что пожертвовал бы более, но не в состоянии, потому что получает незначительный пенсион. При этом он фамилии своей не сказал, а представил в запечатанном конверте грамоту на пожалование шпаги его брату, на имя Главного управления общества, которую и вручил казначею".

Помета: "Нельзя ли узнать имя пожертвователя?"

"Сообщение Варежского волостного правления Муромского уезда в Петербургский славянский комитет.

19 сентября 1876 г.

На письмо председателя комитета волостное правление имеет честь уведомить, что в настоящее время по волости собрано с крестьян в пользу христиан Сербии, Черногории, Боснии и Герцеговины 280 руб., часть холста и ниток, которые имеют быть отосланы в Владимирское местное общество попечения о раненых и больших воинах…

Пожертвования все еще поступают.

Волостной старшина Павел Лазапов".

22

Приезд Столетова во Владимир, как он и предполагал, оказался для всех полной неожиданностью. Еще на вокзальном спуске за пролеткой увязалась толпа ребятишек, привлеченных генеральским мундиром прибывшего, а на Мещанской к ним присоединились и взрослые. Кто-то узнал его, и быстро распространившаяся молва опередила Николая Григорьевича. Когда он подъехал к дому, у ворот уже собрались люди, мать стояла на крыльце, растерянно улыбаясь, брат Василий, простоволосый, в расстегнутой на груди пестрой рубахе, придерживал ее за плечи и приветливо махал ему издалека рукой. Не дожидаясь, пока пролетка остановится, Столетов спрыгнул и тут же оказался в его объятиях. "Что ты? Как ты?" — спрашивали они друг друга и, не дожидаясь ответа, то отстранялись, то обнимались снова. "Хотя бы весточку подал", — ласково шепнул ему на ухо Василий, подталкивая к матери. Александра Васильевна охнула и, вся трепеща, прильнула к жесткому эполету сына. "Господи, счастье-то какое!" — повторила она, робко гладя его по небритой щеке. "Аннушка, смотри, кто к нам приехал!" — оторвавшись наконец от Николеньки, счастливым голосом позвала она дочь, смущенно топтавшуюся на ступеньках…