Клич - Зорин Эдуард Павлович - Страница 17

Мы прибыли вовремя, я — в гражданском платье, с документами на имя русского офицера в кармане, они — в полуевропейских костюмах, в мягких ичигах и с тюрбанами на головах, так что их лишь с трудом можно было отличить от прочих собравшихся у мечети правоверных мусульман. Вскоре послышались приветственные крики, и вдали показалась процессия, во главе которой ехали высшие духовные лица и окруженный телохранителями эмир Ширали. При виде этого человека, который, по замыслу Марстона, был уже обречен, я внезапно принял решение. Броситься к ногам эмира и рассказать ему все, как я сначала предполагал, было чистым безумием, потому что сопровождавшие меня люди не позволили бы мне сделать и шага, да и телохранители Ширали изрешетили бы меня пулями при первом же моем движении. Я быстро оглянулся по сторонам, и взгляд мой встретился с требовательным и жестким взглядом Марстона, стоявшего в толпе чуть поодаль. Настало время действовать… Должен вам заметить, Дмитрий Алексеевич, что я отличный стрелок и всегда брал призы на полковых соревнованиях. Прицелившись сначала в эмира, я мгновенно повел револьвером в сторону и с первого выстрела свалил Марстона наповал. В том, что он убит, я ничуть не сомневался… Экипаж наш тотчас же был окружен вооруженными людьми, и это тоже входило в мои планы: арестован был не только я, но и те двое, что были со мною рядом… Не буду рассказывать вам о том, как проходило следствие. Всех нас бросили в зиндан, допрашивали утром, днем и вечером, сверяя показания, снова допрашивали. Я требовал свидания с нашим представителем в Кабуле — напрасно. Прошло два месяца, и меня уже покидала надежда, как вдруг один из людей Марстона не выдержал и подтвердил мои показания. Я торжествовал — все образовалось самым лучшим образом — и со дня на день ждал освобождения. Но тут вмешалась противная сторона: впоследствии я узнал, что Ширали под давлением англичан стал колебаться. Как вы помните, британский кабинет не устраивало наше продвижение в Туркестане, он ставил перед собой цель объединить под властью Ширали весь Афганистан, с тем чтобы преградить нам пути к Индии. Прорусски настроенный племянник эмира Абдуррахман, разбитый им, бежал в Бухару, затем в Самарканд и Ташкент, где жил на пенсию от нашего правительства. Как раз в ту пору отношения между нами и Англией приняли напряженный характер, мои признания могли кое-кому изрядно повредить, и было сделано все, чтобы я не вышел из зиндана.

— И все эти годы вы находились в заточении? — спросил Милютин.

— Взгляните на меня повнимательней, и вы поймете, что это так, — горько проговорил Сабуров. — Прошло шесть лет. Лишь в семьдесят четвертом году, когда князь Горчаков заверил лорда Гренвиля, что Афганистан лежит вне круга интересов России, меня выпустили. Я, оборванный и без денег, явился в Ташкент, но был очень холодно принят генералом Кауфманом. Он выслушал меня как-то рассеянно и без участия, распорядился выделить мне небольшое пособие, которого хватило лишь на то, чтобы добраться до Москвы. Здесь было то же самое: меня всюду вежливо выслушивали, выражали сочувствие, но и только. Места в армии не нашлось, к гражданской жизни, как вы понимаете, я совершенно не приспособлен. Часто я задавал себе вопрос: в чем дело? Ведь у меня же есть известный опыт: находясь в Афганистане, я изрядно освоил восточные языки, знаю мусульманские порядки и обычаи — разве этого мало?.. Теперь, очевидно, вам понятна моя настойчивость — в вас, в вашем решении единственное мое спасение. Война с османами неизбежна — да-да, вы можете отрицать, но я, как и большинство наших соотечественников, знаю это наверное. И что же, даже в эту трудную минуту мои знания никому не нужны и сам я обречен на прозябание?..

Сабуров тягостно замолчал.

На море тем временем поднялась сначала легкая зыбь, потом ветер усилился, и у подножья камня забурлили белые бурунчики. Стало свежо. Милютин поежился и встал. Тотчас же вскочил со своего места и Сабуров.

— Ну что же, Зиновий Павлович, — сочувственно произнес генерал, — я вам верю и готов помочь. Напишите рапорт на мое имя, изложив все обстоятельства вашего дела, и передайте мне через адъютанта. Желаю удачи! — Он протянул Сабурову руку.

12

Трудно предугадать заранее, какие именно факторы окажут в тот или иной момент решающее влияние на наши поступки. Трудно утверждать также с уверенностью, что именно это, а не другое событие, именно этот, а не другой разговор приведут в движение наши мысли. Скорее всего, нам просто необходим толчок извне, чтобы пробудить к жизни то, что созрело, но еще не оформилось в четкую идею.

Беседа на морском берегу с Сабуровым как бы наложилась на другую беседу — с графом Николаем Павловичем Игнатьевым, который предупреждал об опасности, грозящей России в результате наметившегося — после свержения Абдул-Азиза и вступления на престол его племянника Мурада — сближения Порты с Англией.

Граф был человеком достаточно хорошо знакомым с особенностями западной и восточной дипломатии. Закончив Пажеский корпус и академию Генерального штаба, он около года выполнял обязанности военного агента в Лондоне, а затем был назначен начальником военно-политической миссии в Хиву и Бухару; в 1859 году был послан в Китай с целью добиться от пекинского правительства ратификации Айгунского договора, по которому к России отходил левый берег Амура и Уссурийский край. Успешное выполнение этой миссии создало Игнатьеву прочную репутацию, и он, пробыв три года директором Азиатского департамента, в 1864 году был направлен посланником в Константинополь. Ему удалось во многом преуспеть, но его совет отказаться от платежей по займам, который он дал покорному ему Абдул-Азизу с целью поправить пошатнувшиеся финансовые дела империи Османов, привел к неожиданному результату; банковые заправилы Лондона поставили в Стамбуле к власти младотурок во главе с всесильным Мидхат-пашой. Слабоумный Мурад лишь номинально выполнял функции главы государства: подписывал фирманы, хаттишерифы и ирады, а также совершал религиозные церемонии.

"Боюсь, что и эта кандидатура не устроит английский кабинет, — сказал Николай Павлович Милютину во время одного из своих последних приездов в Петербург. — От Мурада можно ожидать любых сюрпризов — психика его явно неуравновешена".

"Кто же займет его место?" — спросил Милютин.

"Не могу утверждать наверное, — не сразу ответил Игнатьев. — Думаю, что это будет его брат Абдул-Хамид. Но, чтобы совершить новый переворот, необходимы веские причины — пока таковых не предвидится. Впрочем, наши друзья англичане — большие специалисты по части интриг. Думаю, что повод так или иначе будет найден".

Вскоре его догадка подтвердилась.

Прошло немного времени — и на трон вступил Абдул-Хамид, мрачный и молчаливый горбун, человек с железными нервами и сильной волей. И повод для переворота действительно был найден: из дворца при совершенно таинственных обстоятельствах исчезли сокровища Абдул-Азиза на сумму свыше тридцати миллионов фунтов стерлингов в золоте и драгоценных камнях. Чьих рук это дело, так и осталось неясно, об этом можно было только догадываться. Лондонские газеты поспешили сообщить, что, по слухам, поступившим из Константинополя, кражу совершили евнухи во главе со своим шефом Кызлар-агой. Но ценности-то так и не были обнаружены. И не осели ли они в сейфах Сити, трудно сказать!.. Во всяком случае, в последнее время контакты между Лондоном и Стамбулом значительно оживились, и это было плохим предзнаменованием.

Поднимаясь по тропинке к своему дому, Милютин вспомнил и этот разговор с Игнатьевым, и весь тот вечер, что они с Натальей Михайловной провели на квартире графа. Вспомнил он и очаровательную хозяйку дома Екатерину Леонидовну, которая повсюду сопровождала мужа в его утомительных служебных поездках. Не зря посол Англии в Турции Эллиот однажды заметил в частной беседе: "Эта чета Игнатьевых пострашнее целой флотилии броненосцев!"

Когда его слова передали Екатерине Леонидовне, она, явно польщенная, долго смеялась.