Джек и Джилл - Олкотт Луиза Мэй - Страница 19

— На марке Турции изображен полумесяц со звездой. [34] На марке Австралии — лебеди. [35] А на Испанской — две женщины за решеткой, [36] — разглядывал другие марки Джек. — Фрэнк говорит: решетка — это из-за того, что испанцы так обращаются со своими женщинами, но, по-моему, он просто шутит. Мне, в общем-то, больше всего по душе честные добрые Соединенные Штаты. Здесь все ясно и без выкрутасов. На зеленых — портрет Вашингтона, на синих, за один цент, — старины Франклина, [37] и я их предпочитаю всем этим надутым королям с королевами. — Демократичный Джек презрительно хлопнул ладонью по марке с очередной венценосной особой.

— А почему на австрийской марке Меркурий? [38] У них что, военные носят такие шлемы? — спросила Джилл и, зажав в зубах кисточку, принялась нарезать новую порцию хлястиков.

— Шлемы с шишаками, как у древних римлян, носят не австрийцы, а пруссаки, — откликнулся Джек. — Они отлично воюют и всегда побеждают. Зато у австрийцев форма красивее. А Меркурий, наверное, потому, что он считается богом почты. Вот теперь его и помещают на марки.

— Кстати, о древних римлянах, — послышался из другой части комнаты голос Фрэнка, который все это время что-то писал за большим столом. — Кто-то вроде бы уже несколько дней собирается латынь повторять. Я как раз только что справился с сочинением, и у меня есть еще немного времени до того, как мы с Гасом пойдем гулять. Так что я могу позаниматься с тобой. Давай-ка, лентяй. Возьми себя в руки.

— Да я, в общем, не хочу до следующей недели учиться, — поморщился младший брат при одной мысли о нелюбимом предмете. — Можешь сам корпеть над своими древними греками и римлянами, а от меня отстань пока.

Фрэнк помрачнел. Цезарь и Ксенофонт [39] ему нравились, и он не собирался попускать такому пренебрежительному отношению к ним. Действия его были быстры и четки. Не успели наши больные даже ойкнуть, как он ловко завладел всеми марками, клеем и кисточкой, лежавшими на прикроватном столике Джилл, со словами:

— Придется вам, молодой человек, прекратить свое увлекательное занятие, пока не уделите времени уроку. Ты сам просил меня позаниматься с тобой. Вот и изволь. Берись-ка за книгу.

Тон Фрэнка не допускал возражений, а Джек диктатуры не выносил. Самое же сильное бешенство у него вызывали приказы в тех случаях, когда ему самому было ясно, что им следует подчиниться. Гнев вынуждал его либо выбежать в сад, либо хотя бы как следует покружить по комнате. Лишь после этого он успокаивался и наконец принимал как должное то, что от него требовали. Но за время болезни Джек распустился. Лишенный привычных способов дать выход раздражению, он привык выплескивать его, кидаясь вещами. Вот и сейчас ему захотелось было швырнуть ненавистный том Цезаря в ярко горящий огонь очага. С трудом удержавшись от этого, он довольно спокойно, хоть и ворчливо, ответил брату:

— Да, я, конечно, просил тебя, но пока не готов, так что не надо на меня наседать. Урок у меня не выучен, но мучиться я из-за этого не собираюсь. Так что займись спокойно своими делами, а мне верни мои вещи.

— Верну, — кивнул Фрэнк. — По одной марке за каждый выученный урок. Ни на каких других условиях ты обратно их не получишь.

С этими словами он запихнул сокровища брата в карман, подхватил с пола резиновые сапоги и, размахивая ими, словно дубинками, которыми с удовольствием отходил бы кое-кого за лень, направился к двери.

Тут-то терпение Джека и лопнуло.

— Да подавись ты этими марками, а заодно и своим проклятым Цезарем! — проорал он и, схватив ненавистную книгу, с силой швырнул ее вслед уходящему Фрэнку.

Тот спокойно себе удалился, не понеся никакого урона, пущенный же Джеком снаряд врезался в стену, а затем упал на пол.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Это же твой кляссер, Джек! Что ты делаешь?! — первой заметила его ошибку Джилл.

И действительно, ослепленный гневом, он бросил не латинскую книжку, а свой обожаемый кляссер, который валялся теперь на полу. Кожаная обложка от удара оторвалась, а несколько страниц из прекрасной плотной и гладкой бумаги помялись.

— Мне показалось, что я кидаю книгу. Фрэнк вечно меня провоцирует. Только ведь я все равно совершенно не собирался в него попадать, — севшим от стыда голосом пробормотал Джек.

Миссис Мино молча подняла кляссер, положила его на столик возле кровати сына и вернулась к прерванному письму. Джек с Фрэнком очень пугались, когда она становилась такой.

Гнетущая тишина, повисшая в Птичьей комнате, и словно окаменевшее лицо мамы заставили Джека пожалеть о своем поступке куда сильнее, чем если бы она отругала его. На лице у него еще оставалось несколько марок. Совершенно не зная, как вести себя дальше, он принялся их отлеплять и демонстративно морщиться, словно процесс этот причинял ему невыносимую боль.

Джилл следила за ним со смешанным чувством сострадания и удовольствия. С одной стороны, девочке хотелось подбодрить и успокоить Джека, а с другой, глядя на его столь дикие приступы ярости, она радовалась, что как миссионеру ей предстояло еще очень много работы над своим подопечным «язычником».

Тишина уже становилась невыносимой для Джека, когда в комнате появился Гас. По случаю непогоды на нем был надет резиновый плащ, из объемных карманов которого он извлек книгу от Лоры для Джека и письмо от Лотти — для Джилл.

— Слушай, Гас, отвези меня в мою комнату, — тут же воспользовался удобной возможностью Джек, складывая на груди руки с покорностью полководца, капитулировавшего перед противником и теперь ожидавшего в свой адрес обидных, но справедливых слов.

Гас, ничем не выдав, что догадывается о ссоре, произошедшей незадолго до его появления, повез Джека прочь.

— Понимаешь, мне сегодня так скучно, что совсем ничего не хочется. Только спать, — объяснил другу Джек, с его помощью принимая у себя в комнате лежачее положение.

А тем временем в Птичьей комнате Джилл говорила миссис Мино:

— Я слышала историю о том, как один мальчик разозлился на брата, швырнул в него вилкой и она выколола ему глаз. Он, конечно, не хотел ничего такого. Брат это понял и простил его. С той поры этот мальчик больше ни разу ни в кого ничем не кинул, — заключила девочка с печальным видом, явно желая показать, что хотя она и сочувствует виноватому в происшедшем Джеку, но при этом вполне понимает всю опасность проявленных им гнева и вспыльчивости.

— А сам этот мальчик когда-нибудь смог простить себе свой поступок? — поинтересовалась миссис Мино.

— Нет, мэм. Полагаю, что нет, — ответила Джилл, пытаясь представить себя на месте вспыльчивого метателя вилок. — Но ведь Джек даже не попал во Фрэнка. И не хотел попадать. Но все равно я уверена, что он очень жалеет о случившемся.

— Но ведь мог попасть, — покачала головой миссис Мино, — и кто знает, чем это грозило бы тогда Фрэнку. Прежде чем что-то сделать, надо непременно задуматься о возможных последствиях. Запомни это, моя дорогая.

— Постараюсь, мэм, — откликнулась девочка, вдруг осознав, как важно все сказанное для миссионеров, приехавших вещать Слово Божье туземцам, которые забрасывают друг друга томагавками и бумерангами и восстают против своих правителей.

Миссис Мино дописала очередное письмо, затем взялась было за следующее, однако, о чем-то задумавшись, оставила его на столе неоконченным и тоном, в котором угадывалась борьба чувства долга и справедливости с материнской любовью, произнесла:

— Пойду-ка проверю, хорошо ли Джек там укрыт, а то вдруг простудится. Скоро вернусь. Постарайся не двигаться, пока меня нет.

— Хорошо, мэм, — пообещала Джилл.

Зайдя в комнату сына, заботливая родительница увидела, что тот и не думает спать, а вовсю штудирует речи Цезаря, к которым в данный момент испытывал интерес явно куда больший, чем до того, как позволил себе разозлиться на Фрэнка. Недаром же этих двух братьев прозвали громом и молнией. Фрэнк редко сердился, но уж если с ним это случалось, то долго ворчал и хмурился, очень медленно сменяя гнев на милость. Раздражение Джека, наоборот, вспыхивало как порох, чтобы мгновение спустя без следа исчезнуть.