Загадочный Шекспир - Роу Николас - Страница 5

Мне известна точка зрения некоторых людей, что под Вилли в первой строфе этих стихов имелся в виду не Шекспир, ибо Спенсер умер за двадцать лет до его смерти. Но если даже не учитывать, что образ не подходит ни к какому другому человеку того времени, кроме Шекспира, из последней строфы понятно, что г-н Спенсер имеет в виду не то, что Шекспир тогда уже действительно умер, а только то, что он удалился от публики или, по крайней мере, воздерживался от написания новых текстов из отвращения к тогдашним дурным вкусам горожан и посредственному состоянию театра. Г-н Драйден всегда придерживался мнения, что в этих стихах подразумевался Шекспир, и, весьма вероятно, что так оно и было, ведь Шекспиру на момент смерти Спенсера было тридцать три года, и его поэтическая репутация, должно быть, к тому времени уже достигла достаточных вершин, чтобы заслужить слова, сказанные Спенсером. Знакомство Шекспира с Беном Джонсоном началось с замечательного проявления человечности и добросердечия. Г-н Джонсон, который в то время был совершенно неизвестен миру, предложил актерам сыграть одну из своих пьес, и когда люди, в чьи руки она попала, небрежно и надменно пролистали ее и вернули автору с грубым ответом о том, что она бесполезна для их труппы, на нее, по счастью, обратил внимание Шекспир. Что-то привлекло его в ней, так что он сначала заинтересовался ее прочтением, а затем порекомендовал г-на Джонсона и его труды публике. После этого они, якобы, стали друзьями; хотя я и не знаю, отвечал ли когда-либо второй из них такой же добротой и искренностью. Бен был по природе высокомерен и заносчив и в дни своей славы так высоко ценил собственное остроумие, что не мог не смотреть косо на кого-то, кто казался его конкурентом. И если порой он притворно хвалил его, это всегда было с каким-то подтекстом, намекавшим на его несостоятельность, небрежную манеру письма и недостаток рассудительности; актеры, первыми издавшие труды Шекспира после его смерти, отзывались о нем с похвалой за редкие правки и переписывание текстов, чего Джонсон вынести не мог; вероятно, он думал, что другой человек не способен с легкостью первого раза рождать величайшие идеи в самом прекрасном их воплощении и достигать такого поэтического мастерства, которое самому ему давалось бесконечным трудом и прилежанием. Джонсон, безусловно, имел очень хорошее образование и в этом превосходил Шекспира; в то же время разумно допустить, что природа дала последнему больше, чем первому книги, и поэтому суждения великого человека были, я полагаю, очень точными и справедливыми. В одной беседе сэра Джона Саклинга, сэра Уильяма Д’Авенанта, Эндимиона Портера, г-на Хейлса из Итона и Бена Джонсона, сэр Джон Саклинг, который был открытым поклонником Шекспира, с некоторой горячностью отвечал Бену Джонсону; г-н Хейлс, который некоторое время сидел тихо, услышав, как Бен часто упрекает Шекспира в недостатке образования и в незнании античных писателей, в конце концов сказал ему: Раз г-н Шекспир не читал античных писателей, он также ничего у них и не украл (недостаток, который другие даже не замечают), и что если он [Джонсон. — Пер.] предложит некий сюжет, хорошо проработанный у кого-то из них, то он [Хейлс. — Пер.] обязуется показать что-то на ту же тему, что, по крайней мере, так же хорошо описано Шекспиром. Стоит отметить, что сам Джонсон действовал очень свободно, прибегая даже к переписыванию и прямому переводу нескольких сцен подряд, причем иногда, при всем уважении к такой величине, как он, не совсем в пользу авторов, у которых заимствовал. И если Август и Вергилий действительно были такими, какими он их представил в сцене своего «Рифмоплета», они самые странные император и поэт из тех, что когда-либо встречались. С другой стороны, Шекспир, перенимая, не выходил за рамки основы истории, эпизоды часто были его собственными, как и сочинения целиком. Правда, есть одна его пьеса, «Комедия ошибок», которая в значительной степени повторяет «Менехмы» Плавта. У меня нет простого объяснения, почему это случилось, ибо, как я уже упоминал, я не считаю Шекспира владевшим латынью настолько хорошо, чтобы читать Плавта в оригинале, и мне не известен ни один перевод Плавта, имевшегося в ту эпоху.[14][15]

Фронтиспис к пьесе Комедия ошибок из издания Роу

Так как я не намеревался заниматься серьезной и полноценной критикой произведений г-на Шекспира, я полагаю, что никто не будет ожидать от меня принятия в расчет суровых замечаний, высказанных ранее в его адрес г-ном Раймером. Должен признаться, я не очень хорошо понимаю его столь резкую критику оплошностей человека, в большинстве своем безупречного, к которому весь мир испытывал и будет испытывать уважение и почтение. Если это делалось, чтобы обнаружить собственные познания в искусстве поэзии (не говоря о том, что этот исключительно субъективный вердикт скрывает под собой тщеславие), я задаюсь вопросом, не слишком ли много недостатков в тех схемах и инструкциях, которые Раймер создал для направления других, а также в том образце трагедии, который он написал, чтобы показать превосходство своего [16]гения. Если же этот человек его раздражал, и он писал, чтобы нарочно испортить его репутацию, уже столь прочно установившуюся, он потерпел неудачу как в целом в своей попытке, так и в желании быть принятым миром как минимум так же, как принят Шекспир. Но я не верю, что джентльмен и добронравный человек способен на такое. Какими бы ни были его намерения, выявление ошибок, безусловно, является самой простой задачей познания, и обычно те здравомыслящие люди, которые имеют также добрый и мягкий характер, оставляют это неприятное дело самодурству педантов. Если кто-то погрузится в достоинства Шекспира, это будет гораздо более обширная и приятная тема; я же не буду определять вкусы других и лишь позволю себе, с должным уважением к иному мнению, описать некоторые из вещей, которые мне у него понравились.

Его пьесы правильно делить исключительно на комедии и трагедии. Те из них, которые называются хрониками, и даже некоторые из его комедий на самом деле являются трагедиями c элементами или признаками комедии. Трагикомедия была общей ошибкой той эпохи, но она, безусловно, оказалась столь подходящей для английского вкуса, что хотя более суровые критики среди нас не могут ее выносить, основной части нашей аудитории, похоже, больше нравится она, чем строгая трагедия. «Виндзорские насмешницы», «Комедия ошибок» и «Укрощение строптивой» — все это чистые комедии; у остальных пьес, как бы они ни назывались, есть что-то от обоих видов. Не так-то легко определить, в каком из способов сочинительства наш автор достиг наибольшего совершенства. В его шутках определенно присутствует большая доля занимательности, и хотя они не наносят ударов по всем людским типам, как позволяет себе сатира нынешней эпохи, все же среди тех лиц, в чьи дела он решил вмешаться, есть приятное и хорошо различимое разнообразие. Все признают Фальстафа образцовым персонажем; его всегда хорошо принимают, хоть его роль и растянута на три пьесы; и даже подробности его смерти, рассказанные его старой хозяйкой миссис Куикли в первом акте «Генриха V», пусть и очень натуралистичные, способны развлечь публику, подобно любой другой части его жизни. Если при создании образа этого распутного старого товарища он и допустил ошибку, то в том, что Фальстаф показан вором, лжецом, трусом, честолюбцем, короче говоря, порочным во всех отношениях, но при этом он отличается немалым умом, из-за чего становится чуть ли не слишком привлекательным; и я не могу ручаться, что, вспоминая о приятных минутах, подаренных этим героем ранее, никто не сочувствует ему в конце второй части «Генриха Четвертого», когда, подойдя к королю, он обманывается в своем друге Хеле. В дополнение к другим экстравагантным качествам, которыми Шекспир наделил Фальстафа, в «Виндзорских насмешницах» он сделал его браконьером, ворующим оленей, чтобы в лице судьи Шеллоу намекнуть на своего обвинителя из Уорикшира; он дал Шеллоу герб, похожий на описанный Дагдейлом для местной семьи в «Древностях» этого графства, и вложил в уста уэльского пастора смешное рассуждение о нем. Вся эта пьеса превосходна; шутки разнообразны и хорошо парированы; основной замысел, предполагающий излечение Форда от его необоснованной ревности, отлично воплощен. Билльеду Фальстафа и[17]