Нобель. Литература - Быков Дмитрий Львович - Страница 65

Мне вспоминается прежде всего чрезвычайно живая реакция на награждение Бродского в России. Это был единственный случай на моей памяти, когда страна так поразительно наглядно раскололась. Обычно у нас господствует либо кислый скепсис, типа это все литература второго ряда, либо оголтелый восторг, а относительно Бродского было поразительно четкое разделение: все сторонники перестройки и все новаторы восприняли это с восторгом, а все архаисты и патриоты СССР с негодованием и отвращением. Разделились не по эстетическому, а очень четко по политическому критерию, притом что Бродский вообще-то не диссидент, прямой антисоветчины не говорил и не писал, говорил на Западе часто, что не будет пачкать дегтем ворота своего отечества. Повторял: ну что я буду свою ссылку считать каким-то уж таким прегрешением режима, хотя столько рядовых крестьян пострадали за кражу какого-нибудь мешка удобрений. Он на самом деле всегда занимал позицию относительно советской власти довольно взвешенную, я бы даже сказал, аккуратную, притом что он вел себя безупречно по отношению к беженцам всяким, помогал танцовщику Годунову… Но при этом он очень как бы сам сторонился занятий политикой, а под конец жизни вообще совершил совершенно, с точки зрения либералов, ретроградный поступок, ренегатский, написав и прочитав публично стихотворение «На независимость Украины». Однако против своей воли всегда воспринимался как фигура прежде всего политическая, его награждение в 1987 году — награждение России, которая стремится стать свободной. Он попал в очень выгодные перестроечные контексты, я думаю, он прекрасно сознавал, что будет награжден, готовился к этому, я думаю.

А сейчас 75-летие Бродского в 2015 году выявило другую тенденцию, прямо противоположную, Бродский стал любимым поэтом «русского мира», не только благодаря стихотворению «На независимость Украины», но и благодаря стихам «На смерть Жукова», например. И у меня возникло такое странное ощущение, что Бродский, пожалуй, действительно поэт «русского мира», он очень выраженно сторонник количественных критериев, а не качественных, масштаба, он любит, чтобы всего было много. Он поэт ресентимента, который Ницше называл самой рабской эмоцией, эмоцией такой гиперкомпенсации, мне плохо, зато я самый лучший. И он, кроме того, поэт, безусловно, не то чтобы антисоветский, но асоветский, несоветский, и в большинстве случаев он советское воспринимал с неприязнью, как Твардовского, которого он сильно недооценивал, как Евтушенко, которого он глубоко лично ненавидел, но, кстати, был он в этом не одинок. Эта его асоветскость, она и означает такую глубинную и корневую русскость. А я не знаю, намного ли это лучше советского, потому что воплощать в себе русские национальные черты, конечно, трогательно в некоторых отношениях, но, мне кажется, очень часто это и для поэзии нехорошо, и по-человечески как-то подозрительно, опять-таки, не аморально, а внеморально. Этот аморализм у Бродского очень силен. Мы сейчас об этом подробно поговорим. Значит, что делает Бродского поэтом «русского мира»?

Давайте сразу оговоримся, что Бродский, безусловно, большой поэт, будем избегать старательно слов «великий», «гениальный», — это, на мой взгляд, в его случае чрезмерность. Он большой поэт. Я солидарен с Владимиром Новиковым, который написал о нем замечательную статью «Нормальный поэт»: это поэт, который находится в одном ряду со многими ничуть ему не уступающими авторами своего времени, в одном ряду с Евтушенко тем же, с Вознесенским. Конечно, и у Евтушенко, и у Вознесенского гораздо больше явно плохих стихотворений, но если набрать хороший сборник из Евтушенко, хороший из Вознесенского и хороший из Бродского, это будут книги примерно равного объема и равного качества. Правильно, на мой взгляд, писал о нем в свое время Виктор Ерофеев: он сознает недостаточность своих метафизических возможностей. Поэт он если и религиозный, то скорее на уровне прокламаций, на уровне заявления, а не на уровне прорыва, не Аверинцев, прямо скажем. Я совершенно, так сказать, не говорю о том, что он уступает кому-то по мастерству, с мастерством как раз все обстоит замечательно. Бродский — поэт риторический, каких много, он может именно за счет своей очень узнаваемой интонации, как Слуцкий, как Маяковский, хоть прогноз погоды излагать, и это будет энергично, и замечательно риторически оформлено, и замечательно интонировано, это можно будет читать, но это далеко не гарантия глубокого или высокого содержания. Он поэт в одном ряду с Окуджавой, я думаю, ничуть ему не уступающий и ничуть его не превосходящий. Он прямой наследник, как мне кажется, Некрасова, — Некрасов как бы раздвоился на Маяковского и Есенина, и мысль о том, что Бродский напрямую наследует традиции Маяковского, высказана еще Карабчиевским в его книге «Воскресение Маяковского»: согласиться там нельзя только с тем, что Бродский плохо запоминается. Отлично он запоминается, в память врезается.

Бродский очень хороший поэт, с этим спорить невозможно и не нужно, его приятно произносить вслух, что есть первый критерий настоящей поэзии. Стихи его действительно хочется скандировать, и про себя, и помнить, и они приходят нам на помощь в самых разнообразных ситуациях. И о Бродском невозможно думать без благодарности, потому что он очень многие эмоции, довольно тонкие, и чего уж говорить, неприятные, замечательно сформулировал, выразил и оставил вечности. Другой вопрос, что очень часто это эмоции обывательские, эмоции в общем довольно невысокой пробы. И мне бы хотелось поговорить именно о том ресентименте, поэтом которого он стал.

Бродский, что вообще характерно для «русского мира», — поэт в высокой степени логоцентрический, слово — это есть то, чем мы компенсируем все наши неудачи. Наиболее ярко это выражено в стихотворении «Пьяцца Маттеи», но и очень много где еще.

Он именно в данном случае компенсирует несчастную любовь, что бывает очень часто: мы умеем так говорить слова, что это нам компенсирует все: нашу неудачливость в мире, нашу неудачливость с женщинами, нашу смертность, в конце концов, — мы все побеждаем словом. Это хорошая программа, но это опять-таки программа, в которой слову придается преувеличенное значение, слово становится именно средством мести миру за личные неудачи. Поэзия рассматривается как способ дать миру сдачи, а это и есть позиция «русского мира», который, кстати говоря, считает, что если что-то сказано, то оно и стало реальностью: если мы назвали себя лучшими, то и стали лучшими.

Мне кажется, что этот ресентимент переполняет всю лирику Бродского, которая по природе своей довольно мстительна и не просто мстительна, а еще и, не побоюсь этого слова, несколько брезглива: образ женщины — да и любого современника — у него почти всегда лирическому герою тайно враждебен. Я уж не говорю о том, что:

Мы можем, конечно, понять месть поэта женщине, как писала в свое время Марианна Басина о Пушкине, — месть поэта хорошенькой девушке, но у Бродского это же доминирующая эмоция, и в основе его лирики лежит такое, я бы сказал, несколько гамлетовское, а по большому счету подростковое брезгливое отношение к плоти, особенно наглядно явленное, конечно, в стихотворении «Дебют»: