Звезды царской эстрады - Кравчинский Максим Эдуардович - Страница 24

Трудно было подобрать более пряный человеческий букет. В самом деле – первый писатель-художник после находившегося еще в живых Льва Толстого и при этом обаятельный человек и увлекательный собеседник. Затем Заикин – черноземная русская сила, редчайший самородок. Его можно было часами слушать, таким образным, великолепным, чисто лесковским языком умел он рассказывать самые незначительные пустяки. А Жакомино – этот нервный, маленький итальянец, музыкальный гитарист, как угодно бросавший в воздух свое упругое, сбитое тело, прыгун и гимнаст! Сергей Сокольский был чудесный человеческий экземпляр и по красоте, и по фигуре, и по уму, и по таланту рассказчика и куплетиста.

Писатель А. И. Куприн и клоун Жакомино, 1911

В это время Заикин, приостановив свою карьеру борца-атлета, гнувшего и ломавшего серьезных противников, увлекался авиацией. В этом отношении его меценатски поощрял Артур Антонович Анатра, хозяин и директор «одесской школы летчиков». Он дал у себя Заикину полный простор, включительно до поломки нескольких аппаратов.

Заикин ломал их один за другим, но летать научился. И в этом отношении он был незаурядным, исключительным явлением среди людей своей профессии. Борцы, влюбленные в себя и в свою мускулатуру, терпеть не могут подвергать опасности свою жизнь. И, пожалуй, больше всего боятся членовредительства. Перспектива остаться калекою – это для борца самый страшный, самый пугающий призрак. А Заикин очертя голову бросил вызов всему страшному, что только таит в себе судьба летчика.

Однажды и я совершил с ним полет, и нашим спутником был А. И. Куприн. Отважился, признаться, я на эту авантюру в не совсем трезвом виде, да и Куприн и сам летчик, которому мы вверяли свои головы, были навеселе.

Смутно помню, как мы сели на аэроплан, как мы очутились в воздухе, но зато помню с незабываемой ясностью, как высоко над морем ослепило нас нестерпимо яркое солнце. И только спустившись на твердую землю, я сообразил, какому риску я подвергался, летая с пилотом, кутившим всю ночь[16].

Все мы, вышеупомянутые, каждый вечер бывали на людях, посещая увеселительные места и уголки Одессы. Посещали Александровский парк с его открытой сценой и столиками под гущею деревьев. Наше появление всегда бывало столь же эффектно, сколь и экстравагантно. Во главе – монументальный Заикин. Он шел, выбрасывая вперед, подобно кавалерийскому разъезду, маленького легкого Жакомино. Вытренированный в прыжках через восемь лошадей, он красиво и ловко делал сальто-мортале над первым попавшимся столом с кутящей компанией. И каждый раз это вызывало восторг и аплодисменты всей публики.

Иноща Заикин экспромтом появлялся на открытой сцене и произносил какой-нибудь совершенно невероятный монолог. Порою язык его основательно заплетался, но это лишь усугубляло овации по его адресу. Он был такой богатырь и так был знаменит, что ему все разрешалось.

В Одессе же, но только не летом, а зимою, было у нас забавное происшествие. Почти в том же самом составе, причем я был еще с дамой, ужинали мы в загородном ресторане. После ужина выходим во двор, утопавший в обильных сугробах снега; только утрамбована была дорожка к извозчичьим саням и автомобилям. Покидал ресторан еще кое-кто из публики. В этот момент один из моих спутников говорит мне:

– Этот тип отпустил какую-то гнусность по адресу твоей дамы.

– Где? Кто?

Смотрю – двое хорошо одетых мужчин заняли вызывающую позицию. А тот, на кого обращено было мое внимание, произнес несколько слов по-немецки.

Эта наглость чужестранца взбесила меня. Для большей свободы действий я сбросил на снег свою тяжелую сибирскую доху и наотмашь, по-русски, хватил немца кулаком по физиономии. Он свалился в сугроб, но тотчас же поднялся и уже вдвоем со своим спутником начал наступать на меня. Как раз на это подошел поотставший Зашеин. Увидев, что на меня нападают, он сгреб обоих немцев, стукнул их лбами и, обалдевших, швырнул в снег. Инцидент был исчерпан, и мы разъехались по домам. К утру я позабыл этот маленький скандальчик, но не забыл его милейший Ваня Зашеин. Чуть свет вломился он ко мне в номер гостиницы и поднял с постели.

Иван Заикин развлекает друзей вышло!

– Юрий, а ведь скверно, брат,

– Что скверно?

– Да как же, маленький, – он меня называл «маленьким», – с этими двумя басурманами…

– Нисколько, все в порядке. Ты дал надлежащий урок двум наглецам. Чего же еще?

– Как чего? Тебе хорошо говорить, а ведь я по закону не имею права драться.

Здесь я только вспомнил, что, действительно, профессиональные атлеты подвергаются строгим взысканиям за побои, нанесенные обыкновенным смертным.

– Вздор, – утешал я своего друга, – все сойдет благополучно. А если бы и поступила жалоба, вся полиция, начиная с градоначальника, твои горячие поклонники, да и, наконец, мы все можем быть свидетелями, и как эти нахалы немцы оскорбили даму, и как они угрожали мне, а твоя роль не только зазорная, а прямо рыцарская. Нет никакого основания вешать нос. Подождем до завтра, это напишут газеты. Мои сладкие речи не имели успеха. Заикин долгое время сидел пригорюнившись, время от времени повторяя:

– Вышлют меня из Одессы, вот те Христос, вышлют!..

Но оказался прав я, а не он. Борца никто не беспокоил, никто не вызвал, а через день появилось в местных газетах, что двое иностранцев в бесчувственном состоянии, с разбитыми физиономиями были доставлены в больницу…

Через некоторое время делегация от студенческой молодежи обратилась ко мне:

– Юрий Спиридонович, не будете ли вы добры создать нам какой-нибудь спектакль в пользу наших недостаточных коллег?

Создать спектакль… Легко сказать, гораздо труднее осуществить. Публика была так избалована, все ей так приелось, прискучило. И если выпустить одновременно Шаляпина и Павлову, публика скажет: «Что же тут удивительного?..» Конечно, Шаляпин большой певец, а Павлова большая танцовщица, но совсем другое дело, если заставить артистов поменяться специальностями и, скажем, выпустить Шаляпина в испанском фанданго, а Павлову предложить почтеннейшей публике в роли фарсовой артистки… На этом можно построить исключительный успех.

Я в таком духе и наметил. Наметил поставить один акт «Прекрасной Елены» при благосклонном участии моих столь же симпатичнейших, сколь и неизменных друзей. И вот я заклеил все одесские стены, киоски и заборы заманчивыми афишами, где объявил, что под моим режиссерством будет поставлен акт «Прекрасной Елены» с участием следующих лиц: Калхас – А. И. Куприн, Ахилл – Заикин, один из Аяксов – Жакомино, Менелай – я.

На Одессу это произвело впечатление разорвавшейся фугасы. Одесса заволновалась. Предварительная продажа билетов дала поистине чудовищные результаты. Я был горд своей выдумкой, был счастлив материальным успехом: студенчеству перепадет, и хорошо перепадет! Но дрожал при одной мысли – а вдруг моя импровизированная труппа вероломно подведет меня в самый последний момент на почве «зеленого змия»? Правда, я всячески увещевал:

– Господа, мы должны быть на высоте!.. Мы не в какой-нибудь захудалой провинции, на нас смотрят хотя и не сорок веков с вершины пирамид, но смотрит герцог Ришелье со своего постамента. Давайте же сделаемся трезвенниками хотя бы на дни репетиций и до спектакля включительно!..

Увы, мой вопль не имел успеха. Заикин был глух и нем и вливал в себя алкоголь со стихийностью былинного богатыря. За Куприным, как тень, ходил какой-то не то паж, не то оруженосец с неизменными двумя бутылками коньяка в бездонных карманах. И, нечего греха таить, прекрасный писатель и человек сплошь да рядом привлекал к ответу свой странствующий винный погреб.

На репетициях я портил себе кровь и нервы. Один Жакомино, этот музыкальный итальянец, легко постиг и усвоил всю ту опереточную премудрость, каковая от него требовалась. Самым неподатливым оказался Иван Заикин. Ему легче было выдержать на своих могучих плечах железный рельс с повисшими на нем двадцатью человеками, нежели пропеть несколько слов, полагавшихся Ахиллу. А. И. Куприн усвоил роль Калхаса вполне добропорядочно, я не имел никаких замечаний и был бы вполне удовлетворен, если бы не этот проклятый оруженосец…