Застава (СИ) - Ойтен Мирланда - Страница 4

Магда покачала головой и тонко улыбнулась:

— Нет.

— Тогда до весны, — я кивнула Лиру и села рядом с ним. Водитель не стал ничего спрашивать и молча взялся за руль. Мы проехали мимо мужиков, тащивших к дому Магды несколько грубо обтёсанных брёвен, мимо въездных столбов и дальше, дальше, прочь из этого проклятого всеми богами места.

— Зачем им столько гробов? — спросил Лир, когда мы въехали в лес, и гнетущее ощущение, что нам не рады и не желают добра, отступило.

— Чего? — не сразу поняла я. Мне всё ещё было не очень хорошо. Я достала термос и с сожалением поняла, что до крепости мне питья не видать. Ну вот что за невезение!

— Гробы. Около лавки гробы стояли. Штук восемь. На зиму готовят? Мне показалось, у них нет стариков, — Лир чуть сбросил скорость. Я прищурилась. Дорога из деревни выглядела лучше, чем когда мы ехали сюда. Хотя чему я удивляюсь!

— Старые сожрали, — буркнула я.

— Какие старые?

— Забудь, — я достала из сумки огрызок бутерброда и принялась его жевать. Гадкий привкус во рту пропал. — Поехали домой. Я устала.

Лир покосился на меня, но ничего не сказал.

На перевал мы въехали без приключений. Я время от времени корректировала путь, но отпускал нас лес, против ожидания, куда легче, чем впускал. Лишь на спуске с перевала, когда я почувствовала на лице свежий ветер с озера и немного задремала, случилась последняя неприятность этой поездки.

— Смотри, впереди, — выдернул меня из дремоты Лир. Я вздрогнула и уставилась вперёд, ожидая увидеть нечто. Неважно что, но что-то опасное, чему противостоять смогу только я.

Впереди был лес. Подул ветер, и осыпал нас облаком золотых листочков.

— Видишь? Впереди, слева, чёрная.

Я увидела. У обочины метрах в двухстах от нас стояла скрюченная старушка. Она не шевелилась и смотрела в нашу сторону. Я прищурилась. Её руки были пусты, одежда старая, но самая обычная…

— Не смотри на неё, просто проезжай мимо, — велела я. — Хочешь, сяду за руль?

— Да доеду уже, — пробормотал Лир, утопив педаль скорости. Машина заскакала по колдобинам. Мой водитель пристально смотрел только вперёд и промчал мимо бабки, не сбавляя скорости. Я же на неё посмотрела. Мимо промелькнула невообразимая волосатая харя с яростными жёлтыми глазами. Ветер донёс разочарованное рычание.

Лир пожалел подвеску через минуту прыжков по кочкам, но даже сбавив скорость, всё равно старался смотреть только вперёд.

Мы кое-как доползли до перевала, отмеченного ещё одним гибернийским камнем. Верёвок и тряпок на нём почти не было: мало кто сюда ходил, только орденцы весной, проверяя дорогу.

— Теперь я понимаю, почему тут столько платят за зимовку, — пробормотал Лир, изобразив солнечный круг в сторону камня.

— Много платят? — я перевела дыхание, и решила поддержать светский разговор. На спуске чертовщина редко случалась. Может быть, потому что люди рядом, а может, потому что орденцы, те ещё зануды и перестраховщики, что-то закопали в под дорогой.

— Неплохо. Весной родители смогут расплатиться за дом. Правда, если я доживу. Или похоронные тут нормально выплачивают?

— Доживёшь. Снег выпадет, тебе ещё скучно станет без чертовщины.

— Ага, скучно… — Лир сбавил скорость на спуске. Серпантин когда-то насыпали в надежде проложить через хребты дорогу в Болота, но по многим причинам работы сначала приостановили, а потом, после смерти Нуминак и начала войны, вовсе прекратили. Бюджет Ордена тоже не бесконечный.

— Держись. Может, ещё на свадьбу останется.

— В задницу свадьбу, — мирно отозвался Лир. — Меня с тобой за этим отправили? Ну, выяснить, буду ли я бугуртить зимой из-за общества правой руки?

— И это тоже.

— Не буду. Я уже зимовал на Стене Богов, так что крышей не поеду, — Лир скупо улыбнувшись, внезапно перестав выглядеть школьником-переростком. — Я умею слушать, не люблю переспрашивать и не люблю лезть к людям в душу. Я никого не трогаю, пока не трогают меня. Мне казалось, мастер Рахаил это должен был уже заметить.

— Ну надо же, — я не стала напоминать его расспросы о Берлоге. По сравнению с остальными, он и правда слушался меня во всём и сделал всё сходу и правильно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Лир оглянулся на меня, коротко улыбнувшись, и уставился на дорогу.

Я тоже коротко улыбнулась озеру впереди, но моя улыбка медленно угасла. Хорошо быть умным человеком, не то что я. Впрочему, и умный Лир, и глупая я оказались в старой крепости на руинах Шаркела на зимовку. А значит, есть ли такая уж разница?

2

Когда мне было восемь лет, мама привезла меня в Альдари. Мама показала мне свою сестру, мою тётю, которую я едва знала, улицу, на которой мама выросла и храм, куда тётя водила её в детстве. Я почти ничего не запомнила, только что было очень ярко, что мама разрешила лизнуть мороженое на вафельной тарелочке и что в ванной у тёти был пустой кран. Сколько не крути вентили, ни капли не вытечет. Умываться приходилось с помощью висевшего здесь же рукомойника. Ещё я запомнила брата. Кадм танцевал на празднике, и я была от него в восторге. Он казался мне совершенно неземным и красивым, хотя на пиктографиях у тёти он остался тем, кем был на самом деле: костлявым долговязым подростком в глупом костюме, который они с одноклассниками делали несколько месяцев. Я хотела быть такой же красивой и нарядной, пыталась стащить часть его костюма и повторить танец. Кадм ругался, мама журила и держала меня за руку.

Это были волшебные несколько дней. Их даже не портило то, что мама на несколько дней ложилась в больницу, а вернулась с младенцем на руках. Я к тому времени уже научилась делать вид, что не вижу маминого живота и не понимаю, что это значит. А спрашивать про то, почему брат живёт с тётей мне вовсе в голову не приходило. Живёт и живёт, наверное, так надо.

В ту ночь, когда мы вернулись, мне снова пришлось лежать в своей кровати и притворяться, что я не слышу, как мама с папой ругаются. Папа кричал, что мама сумасшедшая и хочет от меня избавиться, как избавилась от брата, отослав его к сестре. Он говорил, что не хочет такого будущего для своих детей, что он не хочет, чтобы мы оказались в гадючьем круге жрецов, выкинутые из жизни и заброшенные в забытые богами и людьми земли прозябать в неведении. Мама возражала, что не указывает нам, как жить, и что мы вырастем и разберёмся сами. Папа кричал, что она сумасшедшая и он слушать её не хочет и не будет. Мама кричала, что он сам её выбрал и всё знает, и чтобы он не смел её попрекать.

Потом они оба расплакались, обнялись и долго-долго просили друг у друга прощения.

Каждый раз, глядя на моё обиталище с перевала или вершины крепостной башни, я вспоминала слова папы и его ярость на мамино неосторожное предложение отправить меня к тёте. И слёзы мамы, когда тётя двумя годами раньше пыталась оставить меня у себя. Бедные мои родители, бедные мы все.

Мы спускались по серпантину с хребта. Пять петель, ещё полмили по берегу — и мы дома. Мне не надо было смотреть на дорогу и, выпучив глаза — Лир очень смешно пялился перед собой, когда сосредотачивался — крутить рулевое колесо, поэтому я развалилась, подпёрла голову рукой и смотрела на озеро. Редкие облака неторопливо плыли над водой, отражаясь в ней вместе с лиловым пятном Раки над лесом. Извечный огонь сиял и играл на мелкой ряби озера. Красиво. И удивительное дело: стоило нам выехать на серпантин, и как будто всё изменилось. Мир стал ярче, а сердце — биться ровнее. Будь я более сентиментальна, то сказала бы, что это от того, что мы видим дом. Но увы, я знала правду: серпантин проложили орденцы, когда ещё не потеряли надежду протянуть через хребты путь в Норнал, а значит, зарыли под ним пару вагонов охранных амулетов и защитных сеток.

Станция — россыпь приземистых тёмных домиков вокруг большой кирпичной водонапорной башни — жалась к берегу озера, словно боялась леса. Через неё тянулась одноколейка из Лиды в Ракку. Вдали, за туннелем, от неё отходила ветка на другой берег. Лес там поспокойней, и зимой мало что мешало валить лес. Когда-то там была шахта, и, как говорил Рахаил, путь в Болота, но во время порухи всё пришло в запустение, не восстановилось, и наша маленькая станция и крепость числились главным поселением здешней земли, мой храм — главным храмом, а его жрица — главой всех местных жрецов.