Царь нигилистов 3 (СИ) - Волховский Олег - Страница 6

— Он сейчас на свободе? — поинтересовался Саша.

— Да, но ему до сих пор запрещено жить в столицах.

— А что так круто? Достоевскому можно вроде бы?

— Нет, он в Семипалатинске.

— О, Боже! — вздохнул Саша. — В этой стране не знаешь, за что хвататься! Разве не было полной амнистии?

— Дворянство вернули в прошлом году, — сказал Толстой. — Но это еще не право жить, где угодно.

— Как вы, однако, умеете ловить на слове, граф, — заметил Саша. — Феерично просто!

— Я вас на слове не ловил, Ваше Высочество! — сказал Толстой.

— Ок, я сам себя поймал, — согласился Саша. — Сделаю все, что смогу.

— Но Дуров вряд ли сможет закончить перевод, — признался Алексей Константинович. — Каторга полностью разрушила его здоровье.

— Это совершенно неважно! — сказал Саша. — Не сможет переводить — пусть в себя приходит. Но пришлите мне текст, а то я его помню только до появления Вергилия.

Велики хранились у входа в конюшню, что было довольно логично. Саша несколько забеспокоился за чистоту колес, но обошлось, поскольку в стойло их не поставили.

Толстой сдал железных коней гостям в целости и сохранности, и Саша с Никсой чинно и осторожно, под покровом сумерек осеннего вечера, вывели их из Китайской деревни, и оседлали только в Екатерининском парке.

— А что за новелла про дьявола и ад? — спросил по дороге Никса.

— Мастрид, — сказал Саша. — После Рабле прочитаешь. На французском наверняка есть.

Вернувшись к себе, Саша принялся за дневник и описал там встречу с Алексеем Толстым, правда, опустив некоторые детали, и записал, все, что узнал про род Перовских.

— В дневнике этому не место, Александр Александрович, — заметил Гогель.

— Зато не потеряется, — сказал Саша. — Бывают же лирические отступления! Зато запись длинная.

— Хорошо, — смирился Григорий Федорович. — Пусть так.

— Что вы еще можете о них рассказать?

— Старший из Перовских Николай был Таврическим губернатором, — сказал Гогель.

— Это отец Льва? — спросил Саша.

— Да, — кивнул гувернер.

«И дед нашей Софьи Львовны», — отметил про себя Саша.

— Младший брат Николая и Алексея — Лев был министром внутренних дел, — продолжил Гогель.

— Это другой Лев Перовский? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Гогель. — Лев Алексеевич — дядя Льва Николаевича.

Саша записал и начал рисовать родословное древо.

— А другой брат Василий был Оренбургским и Самарским генерал-губернатором, — продолжил Григорий Федорович. — Младший из братьев Борис Алексеевич — граф, генерал-майор и член свиты государя.

— Странно, что мы еще не пересекались, — заметил Саша.

— Пересекались, — сказал Гогель, — вы просто не помните.

Да, для Перовских стоило завести отдельный журнал. Точнее досье. И заносить туда все касающиеся их новости. В том числе про девочку Соню.

Та Софья Перовская или не та?

— Для тринадцати лет начитанность просто феноменальная, — заметил граф, вернувшись в свой китайский домик.

— Фееричная, — усмехнулась Софи, — и резонёрство — тоже.

— Ты слишком строга к нему, — возразил Алексей Константинович. — Это не резонерство — это независимость суждений.

— Скорее необоснованность, чем независимость.

— Смелость, — уточнил граф.

— Наглость, — сказала она. — Подросток, который судит о «Божественной комедии».

— Подросток, который ее читал.

— Только «Ад».

— Не требуй слишком многого! И не морализаторство у него, а политическая программа.

— Понимаю тебя! — усмехнулась Софи. — Трудно быть объективным по отношению к человеку, который только что в глаза назвал тебя классиком. Через сто лет тебя будут читать, Толстой!

— Почему ты считаешь, что нет?

— Потому что есть Тургенев, Достоевский и твой троюродный брат Лев!

— Вот уж кто резонёр, — сказал граф.

— В «Севастопольских рассказах»? Преувеличиваешь.

— Зато «Юность», — сказал Алексей Константинович.

Молодой талантливый автор Лев Николаевич Толстой, кроме «Севастопольских рассказов» успел опубликовать только трилогию «Детство», «Отрочество» и «Юность», но уже удостоился восхищенных отзывов критиков.

Граф вздохнул и отвернулся к окну. Там уже царила ночная тьма, и только желтый березовый лист прилип к стеклу с той стороны, словно кусочек янтаря.

Про великого князя Александра Александровича много слухов ходило. Все сразу обратили внимание, что его болезнь совпала со спиритическим сеансом в Большом Петергофском дворце. А потом все заметили, как резко изменился этот мальчик после болезни. Так что версия о том, что в нем воплотился покойный государь Николай Павлович, которого тогда вызывали, появилась почти сразу.

В пользу этой теории говорила патологическая ненависть юного великого князя к курению, страсть к изобретательству и способности к математике. Либеральные взгляды объяснялись очень просто: Николай Павлович понял ошибки своей политики, которые привели страну к поражению в Крымской войне, и вернулся на землю, чтобы их исправить.

Святой Петр самоубийцу в рай не пустил, а ада, по мнению сторонников этой версии, Николай Павлович тоже не заслуживал — вот и вынужден был скитаться между небом и преисподней, пока не смог удержаться на земле в теле собственного внука.

Впрочем, многочисленных ненавистников покойного государя эта версия никак устроить не могла, зато либерализм Александра Александровича приводил в экстаз. И тут им на помощь пришел лондонский изгнанник. Материалист Герцен ни в какой спиритизм не верил и кинул свою версию исключительно, чтобы поиздеваться. Ну, да! Дух Петра Великого тоже вызывали. Почему собственно Николая Павловича, а не самого Петра Алексеевича?

На Петра принц походил своим вызывающим демократизмом. Впрочем, и Николай Павлович любил с народом обниматься. Если конечно народ его поддерживал.

Все помнили историю про то, как он читал свой манифест в тот самый день 14 декабря 25 года на Дворцовой площади. Его окружила толпа, два георгиевских кавалера предложили себя в телохранители, подошел верный батальон Преображенского полка.

«Ребята! — обратился император к собравшимся. — Не могу поцеловать вас всех, но — вот за всех!»

Заключил в объятия первого подвернувшегося под руку мещанина Луку Чеснокова и расцеловал его. А потом народ передавал друг другу царский поцелуй, словно в середине декабря наступила Пасха.

Можно представить себе в этой роли юного князя Александра Александровича? Можно! Еще как можно!

Только «мы Вольтеров в тюрьму не сажаем» очень на его деда не похоже. Впрочем, не похоже на Николая семи последних мрачных лет России. А юный великий князь Николай Павлович вел себя совсем иначе. И вполне мог приютить у себя в Инженерном училище какого-нибудь опального либерального профессора, изгнанного из университета. Да еще благодарить гонителя за хорошего преподавателя, который теперь все время может посвятить подведомственному Николаю Павловичу заведению.

Можно представить в этой роли Александра Александровича? Еще как!

На Петра было похоже безудержное реформаторство этого мальчика: и борьба с «ятем», и проект патентного бюро. Но и все реформаторство было пока в духе Николая Павловича: покойный государь и писал без «ятей», и пулю Минье усовершенствовал.

Так что, если уж верить в переселение душ, граф больше склонялся к версии про Николая Павловича. Даже, если это кому-то не по сердцу!

— Толстой, а ты заметил, какой у него был взгляд, когда он произнес это имя: Софья Перовская? — спросила Софи.

— Честно говоря, нет, — удивился граф.

— Писатель должен быть наблюдательнее, — заметила она. — Холодный стальной взгляд, как у его деда! И, когда он узнал, сколько ей лет — ничего не изменилось! Он сумасшедший. Наверняка считает, что духи нашептали ему это имя. Да он готов был убить ее. Пятилетнего ребенка!

— Тебе показалось, — сказал Алексей Константинович. — Александр Александрович — очень добрый мальчик: Дурову обещал помочь, не принимает смертной казни, избавил какого-то кадета от порки в летнем лагере, привязан к брату.