Алый камень (ЛП) - Энн Джуэл Э. - Страница 53

— Давай, ублюдок, — бормочет он, глядя в оптический прицел, его палец уверенно лежит на спусковом крючке.

Кто-то обследовал багажник моей машины.

За весь день он не уделил мне ни секунды своего внимания. От меня пахнет мочой, наверное, поэтому. Она пропитала мои леггинсы до самых лодыжек. Даже я не могу выносить свой запах. В моей жизни было два случая, когда я искренне хотела умереть. Оба раза в присутствии Теодора Рида. Только в этот раз я не могу нажать на курок.

Почему жизнь без него кажется такой невыносимой? О, вопросы. Я хочу знать, любил ли он меня когда-нибудь по-настоящему. Я хочу знать, даст ли ему жизнь другого человека хоть какое-то успокоение. Я хочу знать, оставит ли отнятие моей жизни у него сожаление.

Я хочу. Я хочу. Хочу.

Но мои слова заглушает горе от его потери и часы, снова отсчитывающие время, сколько же мне осталось жить на этой земле.

Мое горло зудит. Я пытаюсь подавить кашель. Он оглядывается через плечо, его руки все еще держат винтовку. Я видела этот взгляд много раз. Это был его любимый взгляд в течение нескольких месяцев, когда я переехала к нему - взгляд «ты не стоишь кислорода». И вот мы здесь. Мы прошли полный круг. Ничто не вечно, особенно любовь. Она только на время. Некоторые люди получают больше «сейчас», чем другие люди.

— Коммунальное белье. — Я смеюсь. Я слышала, что закуска к смерти - это хорошая порция иллюзий. — Тебе лучше убить себя после того, как ты убьешь Эймса и меня. Никто не хочет носить коммунальные трусы.

Он поправляет хватку на винтовке и прижимает глаз к прицелу.

— Заткнись.

— Мэм. Заткнитесь, мэм. У тебя всегда были отвратительные манеры. Не Дэниел. Он был джентльменом. Секс был немного ванильным, но он любил меня. Он был таким ловеласом. — Я смеюсь, кашляю, потом снова смеюсь. — О, карма... она ничего не упускает. В своей жизни я сделала много такого, чего не должна была делать. Я проявляла пренебрежение к закону и даже к жизни. Как она узнала? Откуда она знала, что я последую за тобой в объятия ада?

Приступ кашля овладевает мной; каждый раз, когда он сжимается, мне кажется, что в горле застряла наждачная бумага.

— Господи, мать твою! — Он подходит к раковине и наполняет стакан водой. — Пей. — Он поднимает мой подбородок вверх. Часть воды попадает мне в рот, несмотря на мои усилия сжать губы.

Я захлебываюсь водой. Он продолжает лить, и большая часть воды стекает по моему лицу. Когда он останавливается, я выплевываю то, что у меня во рту, на его рубашку.

Он злится. Мне должно быть все равно. Но мне не все равно. Почему? О, точно: сердце впечаталось в подошвы его ботинок. Поставив стакан на столешницу, он стягивает с себя рубашку и бросает ее на пол.

— Ты вытатуируешь мое имя на другой руке под могильным камнем?

Он смотрит на меня несколько секунд, а затем возвращается к винтовке.

— Попроси их использовать шрифт с засечками. Мне он очень нравится.

— Заткнись.

— Может, они могли бы нарисовать...

— Заткнись. Заткнись!

После двух секунд молчания я продолжаю.

— Мое ожерелье с рубиновым кулоном, под могильным камнем и…

— Заткнись, мать твою! — Он разворачивается и сжимает меня в замок, прижав лезвие своего ножа к моему горлу.

— Сделай. Это, — шепчу я. — Ну... не будь гребаным трусом. — Я пытаюсь говорить, преодолевая комок в горле. — Мое сердце. Ударь меня прямо в сердце, как и обещал.

Мои легкие получают еще один неожиданный глоток воздуха, когда нож исчезает, а Теодор Рид превращается в торнадо гнева - вонзает нож в дверцу шкафа, срывает с петель соседнюю, разбивает стекло на столешнице, при этом рыча ругательства.

Я вздрагиваю от каждой вспышки. Он хватает нож со шкафа и бросается ко мне, держа его в одной руке, а другой - мою шею, наши лица в нескольких сантиметрах друг от друга.

— Если ты заговоришь снова. Я всажу это в твое сердце.

Он не скажет. Теодор Рид не ненавидит меня - он ненавидит то, что любит меня. Он ненавидит то, что я появилась в его жизни именно тогда, когда появилась. Любовь ко мне убивает его. Мы - два израненных существа, страдающих от невыразимой боли, которая омрачила достойных людей, которыми мы когда-то были. Но сейчас мое существование слишком мучительно для нас обоих, и я больше не хочу быть здесь.

— Сделай. Это. — Я сужаю глаза.

Клянусь, он вздрагивает, как будто я ударила его ножом.

— Черт! — рычит он, поднимая нож над головой, а его хватка на моей шее сжимается до такой степени, что я не могу дышать.

Я закрываю глаза. Время пришло... Я готова. Сделай это, Тео. Я все равно буду любить тебя.

Стул дергается, почти опрокидывается. Я слышу только его пыхтение. Его хватка на моей шее ослабевает. Я приоткрываю один глаз. Нож воткнут в сиденье стула между моих ног.

Наверное, он настоящий садист. Убить меня было бы не так мучительно. Он смотрит на пол. Я снова обмочилась. Мое тело начинает сотрясаться от неконтролируемых рыданий.

— Просто убей меня, п-п-пожалуйста. — Я не узнаю свой собственный голос. Как будто часть меня уже исчезла.

***

Тео ворчит, но ему не придется долго беспокоиться об этом, если я не буду есть и пить. Он развязывает меня и поднимает со стула за руки. Мое достоинство распадается, когда он снимает с меня испачканные леггинсы и трусики, а затем рубашку и лифчик; мои руки падают по бокам. Если бы я могла выразить хоть одну эмоцию, это было бы унижение, но я не чувствую даже этого. Он запихивает мою грязную одежду в мусорный пакет. Затем он несет меня в ванную комнату и кладет в ванну.

Я подпрыгиваю, когда на меня обрушивается холодная вода из душевой лейки. Он засунул мою Лилию мира вверх ногами в мусорное ведро у раковины. Бедная Фиби.

— Вымойся. — Он закрывает занавеску и выходит из ванной.

Я остаюсь неподвижной, за исключением неконтролируемой дрожи от ледяной воды. Пошел ты, рак. Я пришла сюда, чтобы умереть. Ты постоянно без разбора вырываешь души из этого мира. Я не боролась с тобой. Я сдалась. Чего еще ты хочешь?

Потеря воли к жизни не может быть понята, пока это не произойдет. Дело не в том, что боль слишком сильна, а в том, что способность чувствовать что-либо подавлена болью. Это буквально отупение. Полная отрешенность от жизни и реальности.

Меня зовут Скарлет Стоун, и в тот день, когда Оскара арестовали, он сказал мне помнить, что для того, чтобы отпустить, нужно гораздо больше сил, чем для того, чтобы держаться.

Позже - когда? Я не знаю, просто позже - Тео возвращается в ванную и открывает занавеску. Я обнимаю свои колени, чувствуя себя онемевшей, как никогда раньше. Мои губы должны быть синими.

— Ради всего святого... — Он регулирует воду и разбрызгивает шампунь на мои волосы и все тело. Затем он намыливает меня, когда теплая вода начинает стирать озноб.

Меня заворачивают в полотенце и несут в его спальню, где он укладывает меня на матрас и одевает в футболку с длинными рукавами и шорты-боксеры, которые ему приходится несколько раз подворачивать на талии, и даже тогда они сползают с моих бедер.

Мужчина с остатками моего сердца, впечатанными в подошву его черных ботинок на полу в нескольких футах от меня, приседает передо мной, когда я обнимаю колени, упираясь подбородком в одно из них. Я смотрю на обтрепанные подолы его джинсов, задевающие верхнюю часть его босых ног. У Тео красивые ноги. Он знает об этом? Наверняка это от того, что он каждый день ходит по песку и плавает в океане. Я бы сказала ему об этом, но мне надоело говорить. Мне надоело заботиться. Мне надоело волноваться. Я просто... закончила. 

Глава 35

Теодор

Моя мать была убита выстрелом в голову с близкого расстояния. У нас не было похорон с открытым гробом для нее. Мой отец покончил с собой две недели спустя. Его похороны тоже не были похоронами с открытым гробом. Брэкстон Эймс признался в убийстве моей мамы, но, когда он решил, что больше не может выносить жизнь в тюрьме, он придумал какую-то историю о том, что его заставили признаться в преступлении, которого он не совершал. Он знал, что улики против него изначально были слабыми, поэтому я не сомневался, что, когда судья разрешит повторный суд, он выйдет на свободу.