Золотой характер - Ардов Виктор Ефимович - Страница 36

Хорошо бы, черт возьми, пожить без Суетилова! Хорошо бы! Хорошо бы поработать без дерганья, без напрасной трепки нервов и не слышать надоевших, плоских, как ладонь, суетиловских изречений!

От одной этой мысли становится сразу как-то легче на душе.

Вынужнев быстро встает с места, чтобы пойти в цех, и вдруг вздрагивает от внезапно раздавшегося голоса:

— Вас к телефону… Суетилов… По срочному делу.

— Скажите, что нет меня! В цех ушел! Делом настоящим заниматься!

Леонид Ленч

НОВОСЕЛЬЕ

Полевой дорожкой, ведущей от станции к дачному поселку, теплым августовским вечером шли трое: художник-пейзажист Граев, его жена Ксана и их друг — композитор Алмазов.

Ксана, миниатюрная, очень хорошенькая блондинка со вздернутым носиком, шла одна впереди мужчин.

Граев, высокий, представительный блондин, и тучный, бритый, с выражением непроходящей обиды на одутловатом бабьем лице Алмазов шатали позади и тихо разговаривали.

Говорили они о Балкине Юрии Петровиче, их общем знакомом, построившем себе дачку в здешних благословенных местах. Граев и Алмазов были приглашены к нему на новоселье.

— Странный он все-таки человек, этот Балкин, — задумчиво говорил Граев, широко размахивая тростью. — Давно его знаю, а понять до конца не могу.

— Любопытный тип, — лениво отозвался Алмазов. — Но энергичный, черт! Мотор, а не человек!

— Да, но на что направлена его энергия?

— Что ты имеешь в виду?

Граев ловко сшиб тростью липучую головку с придорожного репейника, подумал и сказал:

— Вот я — художник, ты — композитор, оба мы люди обеспеченные, хорошо зарабатывающие. Государство, народ ценят творческий труд высоко, и в меру нашего труда мы получаем, так сказать, свой кошт. Правильно?

Алмазов кивнул головой.

— Балкин — не творческий работник, не изобретатель, не лауреат, не летчик-испытатель, — продолжал Граев, распаляясь с каждым словом, — не министр, наконец, черт возьми! Но он живет так, как нам с тобой и не снилось!

Шедшая впереди Ксана вдруг остановилась, обернулась и сказала сердито:

— Хватит вам сплетничать! Юрий Петрович — прелесть. Что его ни попросишь — всегда все сделает.

— Да, он всегда идет навстречу, — сказал Алмазов. — Мне он, помню, помог с путевкой. Обязательный человек.

— И обязательный, и обаятельный! — с той же горячностью прибавила Ксана. — У меня мамочка заболела — он ее к гомеопату устроил. Не понимаю, Лешка, чего ты на него взъелся?

Граев, слушавший жену с добродушно-покровительственной улыбкой, с какой обычно взрослые люди слушают детей, сразу стал серьезным.

— Да поймите вы оба, — сказал, он, нахмурившись, — что эти обязательность и обаятельность — маска, защитная реакция, мимикрия. Если хотите знать, то в глубине души я убежден, что наш милейший Юрий Петрович — вор!

— А если не прямой вор, — поправился он, заметив протестующее движение Ксаны, — то рвач, ловкий комбинатор, вообще нечистоплотный человек, разными способами надувающий государство. Конечно, он должен быть обаятельным и обязательным, должен приспособляться к среде. Как рыбы на больших глубинах — они тоже становятся плоскими, приспосабливаются к давлению. У тебя мамочка заболела — он помог, ты в восторге; тебе путевку устроил — ты доволен. «Ах, какой милый человек!» — говорите вы оба. А ему, милому человеку, это на руку. Ему воровать удобнее под гул ваших комплиментов!

— Бог знает, что ты говоришь! — с сердцем сказала Ксана.

— Нет, матушка, я правильно говорю, — продолжал Граев. — До сих пор у нас не вывелись этакие «веселые воры». Посмотришь на такого — обаятельный мужчина, все им восторгаются. А у него — совесть, как голенище, и рыло в пуху. По-моему, наш Балкин такой же «веселый вор», только выпуска тысяча девятьсот пятидесятого года.

— Вернее, посадки пятидесятого года, а не выпуска, — засмеялся Алмазов.

— Правильно, — усмехнулся Граев. — Конечно, рано или поздно он загремит, как горный обвал. Можно втереть очки таким простачкам, как Ксана, как ты, как я в конце концов, но коллективу, своей партийной организации долго втирать очки невозможно. И в этом наша сила! И вот, когда милейший Юрий Петрович Балкин загремит, нам будет стыдно. Ой, как нам будет, братцы, стыдно! Будем глаза от людей прятать и лепетать: «Мы всегда подозревали, что он нечист на руку!» Подозревали… а сами к нему в гости ходили!..

— Вася, велите ему замолчать! — возмущенно сказала Ксана, обращаясь к Алмазову. — Нельзя же обвинять человека бог знает в чем и без всяких доказательств!

— А дачка? — прищурился Граев.

— Что дачка?

— На какие средства он построил себе эту дачку, позвольте узнать? На зарплату? Но она у него не такая высокая, чтобы можно было на нее построить дачку.

— Может быть, он выиграл по займу? — сказал Алмазов.

— Может быть! Охотно допускаю. Но пусть он нам прямо об этом скажет: «Я выиграл по займу и на эти деньги построил себе дачу». Или: «Я получил премию». Или: «У меня старая тетка померла, и я у нее под матрацем нашел бриллианты». Как угодно, но пусть объяснит!

— А ты спросишь?

— Спрошу! — сказал Граев. — Выпью — и спрошу.

— Этак и я: выпью — и спрошу! Ты трезвым спроси. Пари, что не спросишь!

Граев подумал и твердо сказал:

— Проиграешь, Васька, — спрошу!

Ксана быстро повернулась и пошла по направлению к станции.

— Куда вы, Ксаночка? — крикнул Алмазов.

— Домой, — плачущим голосом сказала молодая женщина. — Я в гости не за тем ехала, чтобы скандалы устраивать.

Алмазов подошел к Ксане и взял ее под руку.

— Бросьте! — сказал он ей тихо. — Что вы, Лешку не знаете? Ничего он не спросит. Выпьет рюмку — и все забудет… Идемте!

…Дачка у Балкина была хороша: с мезонином, с двумя верандами, светло-желтого, как сливочное масло, цвета. От нее крепко и приятно пахло свежим деревом. На участке, полого спускавшемся в неглубокий овраг, росли веселые тоненькие березки и могучие, высокие — до самого неба — сосны.

Граевы и Алмазов поднялись на веранду и поздоровались с хозяевами. Балкин, полный, сизощекий, с тяжелой нижней челюстью, цветущий, как пион, мужчина, очень выигрывал рядом со своей анемичной, невыразительной женой, которую он вследствие ее удручающей худобы называл не «моя половина», а «моя четвертинка».

— Ну как вам понравилась моя латифундия? — спросил Балкин, сияя.

— Прелестно! — сказала Ксана. — Узнаю ваш вкус, Юрий Петрович.

— Хороша! — солидно заметил Алмазов. Граев промолчал.

— Достану хороших белил, — сказал Балкин, самозабвенно закатывая глаза, — покрашу ее в белый цвет, и будет она у меня, матушка, как лебедь!.. Впрочем, ладно, потом все вам покажу, вплоть до удобств, а сейчас знакомьтесь — и за стол!

Он сделал широкий жест, показывая на сидящих за столом.

— Мои соседи по даче. И вообще добрые знакомые. Профессор Константинов (он подчеркнул слово «профессор», кивнув на осанистого седовласого старца в белом костюме). Ну, с Нестором Васильевичем вы, по-моему, знакомы. (Граев увидал за столом знакомого актера-комика и улыбнулся ему). В общем — разберетесь!

— А это, — продолжал Балкин, сияя, — художник Граев — еще не лауреат, но, наверное, скоро будет им, — его жена-красавица и ихний друг, наш, так сказать, баян, товарищ Алмазов. А ну, давайте потеснимся, пусть они сядут. И… «начнем, пожалуй», как сказано у Чайковского.

Гремя стульями, гости подвинулись. Вновь прибывшие уселись за стол. Радушный хозяин схватил бутылку с коньяком и вонзил пробочник в пробку. Лицо его от напряжения стало совсем сизым. Лоснящийся, довольный, сытый, он показался Граеву в эту минуту таким противным, что художник решил не сдерживать больше того озорного бешенства, которое охватило его сразу, как только он увидел балкинскую «латифундию». Граев посмотрел на сидящего напротив Алмазова, уже успевшего поддеть на вилку кусок копченой рыбы, откашлялся, словно перед выступлением на собрании, и, не обращая внимания на щипки, которыми награждала его под столом Ксана, громко сказал: