Престидижитатор Сталина (СИ) - Номен Квинтус - Страница 8

Алёна, увидев столь скромные результаты моих трудов, поинтересовалась, а что, собственно, я хотел получить. И, выслушав ответ, глубоко вздохнула — как обычно вздыхала Витькина мать, Вера Сергеевна, когда тот жаловался ей на какие-то проблемы на работе. Наверное, у всех женщин такие вздохи заложены в генетическом коде. А дня через четыре притащила с десяток разнообразных мисок и еще один варочный горшок.

— Интересно, когда ты все это сделать-то успела? — удивился я. — Да и миски у тебя вышли такие ровные…

— Ага, дед Михей всегда ровные делает. Ты ему давеча топор сделал да серп новый отдал, вот он и отдарился. Все равно он мисок много для зимнего торга лепит…

— А не много тут за один серп и топор? — засомневался я.

— За твой топор, барин, этого еще и мало. Он к Рождеству еще и десять кружек сделать должон.

— Почему десять? — удивился я.

— Потому что ежели ты, барин, одну разобьешь ненароком или осерчав, то ждать не надо будет пока он новую сделает. Ты-то, барин, мирный, поэтому я одну впрок велела сделать, а вот Александр Григорьевич, как осерчает, враз по пять кружек об стену бьет! Но то спьяну, а ты, я гляжу, вино не жалуешь…

Последнее было чистой правдой: чтобы вино жаловать — его иметь надо, а тут даже плодово-ягодную бормотуху сделать не в чем. Оно, может, и к лучшему, а то бы с расстройства спился. Но раз спиваться было нечем, я принялся за перевод двух «старинных книжек», которые мне Витька сунул для передачи тульскому мастеру. То есть все же это были ксерокопии — оригиналы были «старинными». И были эти оригиналы на сумрачном тевтонском…

С языком немецким у меня было примерно никак, так что работа по переводу выглядела несколько нетрадиционно: сначала два часа верчения ручки китайского фонарика с динамкой, потом — когда пауэрбанк от фонарика достаточно зарядится — очередная страница книжки снималась на телефон и запускалась программа перевода. Хорошая программа, она прекрасно переводила на русский ресторанные меню и ценники в магазинах — поэтому то, что она выдавала в качестве перевода, подлежало дополнительному осмысливанию, результат которого прямо на чистом обороте листа и записывался. При свете исходного китайского светоча, который мог довольно ярко освещать мое скромное жилище часа два после того, как ручка динамки переставала крутиться, или «налобного» фонаря из «зомби-набора», который еще час мог освещать мою скорбную обитель.

Ручку, понятное дела, крутил не я: все равно бабам зимой делать почти нечего, так пусть погреются физическими упражнениями. А заодно и печку протопят, еды какой-никакой сготовят, пока я героически борюсь с тевтонскими наречиями. Понятно, что в силу столь сложного процесса у меня в день «переводилось» хорошо если две странички исходных документов. Но мне и спешить особо некуда было…

До самой весны было некуда. А потом времени стало вообще ни на что не хватать. Под подсолнухи удалось распахать примерно два гектара поля, под картошку аж двенадцать соток вскопали (я специально измерил), еще столько же под тыквы. Меня несколько удивило то, что под репу бабы вскопали лишь две небольших грядки, а под лен — которым в прошлом году они засеяли чуть больше сотки — бабы еще соток двадцать подготовили. А вообще огород они устроили очень большой и довольно разнообразный. За семенами они то в Свиньино бегали (ножками, лошадку по кличке Милка берегли!), то вообще в какую-то деревню верст за десять сходили за репчатым луком. Специально для меня (объяснив, что баре какую-то «серую капусту» не едят) притащили откуда-то семена капусты белокачанной, а по моему отдельному распоряжению подготовили здоровенную грядку под морковь. Вообще морковка — страшное растение, если бы не вредители и пожиратели ее (вроде тех же людей), то она за пару лет покрыла бы всю Землю в три слоя: со скуки я подсчитал, сколько получилось семечек с двух морковин и, не поверив, пересчитал еще раз. Выходило, что с очень одинокой морковки получается около пятидесяти тысяч семян, ну а с двух… Если взойдет хотя бы процентов восемьдесят этих семян, то еще через год новых семян получится… ну очень много, если я арифметику не забыл, то четыре миллиарда. А еще через лет пять — названий таким числам люди еще не придумали.

Но я впадать в морковный фанатизм не стал, двадцати соток под морковку мне хватит. А мужики и бабы решили, что и им столько же надо: не иначе меня они рассматривали как пожирателя корнеплода, способного в день мешок схомячить в одно рыло…

Еще по весне я тщательно проинспектировал свой рюкзачок на предмет «а не завалялось ли что между швами». Вообще-то я рассчитывал найти выпавшее из кассеты сверло на ноль-восемь миллиметра, но нашел только парочку совершенно высохших ягодин черного цвета. Ну да, я периодически таскал на станцию в нем корзинки с урожаем Веры Сергеевны, но распознать ягоды не смог. Решив, что это вряд ли что-то ядовитое, ягодки я посадил на отдельной клумбе, и, оказалось, очень умно сделал. Из одной проклюнулись сразу три кустика, которые я по листьям отнес к черной смородине (а в деревне у Витькиных родителей ягоды были крупные, не чета нынешним лесным), а из второй — один куст, но мне показалось, что куст был этот черной рябины. В смысле, аронии мичуринской, которая, как говорила Вера Сергеевна, была случайным (и принципиально бесплодным) тетраплоидным гибридом, который в результате некоего апокамиксиса (уже слово само по себе страшное) превратился в нормальное растение. Она говорила, что вероятность повторения процесса несколько меньше, чем вероятность написания «Войны и Мира» стадом обезьян, сидящим за клавиатурами, так что если я не ошибся… Чернорябиновка — она и на вкус приятна, и для организма полезна.

Сверла я не нашел, но весь остальной инструмент оказался в полном порядке. Включая маленькую электродрель на батарейках, которые фонарик так же мог подзаряжать, так что я, выбрав наиболее «достойные» из французских ружей, приступил к имплементации процесса, изложенного в тоненькой тевтонской книжке. То есть из четырех стволов сковал одну толстую стальную палку…

После того, как железка была закончена, я — окинув взглядом засыпанной окалиной пол в кузнице — отправился к соседу… то есть к нынешнему моему барину за помощью. И застал его в состоянии полного нестояния — если я при первой встрече думал, что он пьян, то я жестоко ошибался, сейчас он реально лыка не вязал. Но у меня с собою было… то есть я и раньше слышал, что Александр Григорьевич не просыхал, просто степень непросыхания не представлял — однако захваченная крынка с «лекарством» оказалась кстати. Взяв отставного поручика за шиворот, я усадил его за стол, на котором уже стояла миска с вываленными в нее солеными помидорами. По «моему» рецепту солеными: с хреновыми листьями, укропом и чесноком. Первую помидорину я скормил экс-вояке буквально «с руки», а все остальные он уже сам умял с невероятной скоростью. Этот «засол» мозги быстро прочищает: если хрена не жалеть, то очень способствует — в том числе и от похмелюги.

На соседа тоже подействовало: уже минут через пять он самостоятельно встал, дошел до крыльца, там справил малую нужду и, вернувшись к столу, и на меня внимание обратил:

— Никита Алексеевич, какими судьбами?

— Я тут слышал, что вы меня в крепостные себе записали?

— Ой, — тут экс-поручик вспомнил какую-то падшую женщину, — да не себе, и не записал, а спрятал на время, пока бумаги не будут выправлены.

— А попу вы что-то другое говорили…

— А что ему говорить, когда он спрашивает какого рожна у меня в Павловке мужики без присмотру сидят и ни хрена не делают?

— Ну, допустим. А когда бумаги готовы будут?

— Ну тут, Алексеич, дело такое… деньги нужны, а у меня с ними, сам видишь, буквально никак. А денег нужно много, там одних пошлин рубликов на двадцать. А столоначальникам дать уже полсотни нужно, секретарю же в дворянском собрании еще, да и не только ему…

— Сколько всего?

— Я так думаю… то есть я, когда зимой все для этого готовил, подсчитал: в уезде бумаги сделать — это сто рублёв, а в губернии еще четыреста.