Престидижитатор Сталина (СИ) - Номен Квинтус - Страница 4

А "родитель" мой, то есть Алексей Петрович Павлов, еще "до войны" с женой-немкой из поместья уехал "в заграницу", да там, по слухам, и помер. Перед отъездом он, договорившись с соседом, официально «поручил» ему присмотр за имением, а посему крестьян из сгоревшего поселка местные власти передали (временно, до объявления наследников) под опеку поручику Свиньину. Ну а раз "наследник" объявился…

— Ты пойми, — объяснял мне уже в дупель пьяный Александр Григорьевич после бани, — я не из тех Свиньиных, даже не родственник какой дальний. И сам я тебе бумаг выправить не могу. В губернии-то бумаги выправят, но дело это небыстрое… А без бумаг ты ведь даже до Тулы не доедешь, беглых-то нынче сразу в казенные заводы отправляют, а споймавших их изрядно награждают. Ты уж поживи пока у меня, то есть в Павловке, в родной деревне, но как бы под опекой…

Настойка смородиновая — она сближает. Свиньин мне рассказал все про мою прошлую жизнь, а я поделился с ним своими знаниями латыни. То есть «ин вино веритас» поручик и без меня знал, а вот «дигнус фемина нон пенис канини» для него оказалось новым словом в лингвистике, и он второй половиной этой фразы завершал каждое свое высказывание до тех пор, пока не уснул прямо за столом. А я оказался покрепче (ну, или Александр Григорьевич еще до моего появления в деревне успел изрядно к беседе подготовиться), так что к отведенной мне клетушкк спать сам дошел. Где и проспал до полудня.

А еще через день я очутился в этой Павловке. Через день — потому что штаны мои бабы латали почти два дня. И, хотя один карман с задницы испарился, с первого взгляда я бы не определил, где они порваны были. И со второго — тоже, разве что на ощупь: "заплатки" мне показались более жесткими. Так что в Павловке я очутился уже в целых штанах — и с бумагами, которые, правда, остались у Свиньина: он-то, оказывается, с месяц назад купил кузнеца, но тот, зараза такая, взял да и помер, даже до Свиньино не добравшись. Так как кузнец помер еще где-то на севере Подмосковья, в местной церкви его не отпевали, да и покойника в качестве такового отставной поручик еще не оформил: далеко до Тулы было ехать чтобы бумаги нужные выправить — да и дело это было не срочное. А так как кузнеца тоже Никитой звали… может зря я хвастался, что вот такой нож, коим от волков и отбился, сам отковал?

Понятно, что спьяну… однако бумагу мы подписали полезную: я "доверяю и впредь управлять поместьем Павловка поручику Свиньину", а поручик Свиньин "назначает дворянина Никиту Алексеевича Павлова своим единственным наследником". Там еще много чего написано было, так что терминировать отставного поручика мне становилось исключительно невыгодно, но если подождать… Александру Григорьевичу, оказывается, было уже слегка за полтинник, а в это время, насколько я помнил из учебников, средняя продолжительность жизни были меньше тридцатника. Так что поживу пока так, освоюсь…

Экспозиция

В которой глубокая ситуация конкретизируется и глубина которой становится понятной и самому Герою.

По прямой до Павловки, как сказали мне мужики, было верст пять, но по прямой кроме довольно-таки непроходимого леса ничего не было, так что ехали мы по… в принципе, это можно было назвать и "дорогой": на маршруте деревья выше трех метров почти и не встречались. Мы — это я, два мужика, поочередно правившие телегой, и шесть баб и девок.

Меня несколько удивило, что в семи деревенских избах у Свиньина крепостных проживало почти две дюжины семей (сколько точно, он не сказал), а эти восемь человек были теми, "что остались из павловских крестьян". Я поначалу даже удивился такой высокой смертности, но одна из девок — по имени Матрена — сообщила, что "померли-то четверо мужиков и пять баб", а остальных мой щедрый хозяин продал, поскольку прокормить не мог. Собственно это Матрена сама-то оказалась не из Павловки, мне ее Александр Григорьевич выдал в качестве "компенсации за утраченное" — как и прочих баб, а «старожилами» Павловки были лишь двое мужиков. Причем их Свиньин не продал по очень простой причине: старший, Аким, был единственным печником на всю округу, а младший, Авдей, в те времена являлся круглым сиротой и на него покупателя не нашлось. Ну а позже он освоил «деревянное дело» и всю деревню снабжал очень высококачественными граблями, да и телегу при нужде мог починить. Сейчас ситуация изменилась: и печники новые появились, и грабли Авдей на два поколения вперед настрогал. Так что с мужиками было ясно, а баб и девок мне Свиньин спихнул потому, что в его деревне баб было просто лишку.

Хотя и о причинах такой "щедрости" она мне тоже поведала: сообщила, что мне ее можно… в общем, простым русским языком сказала, что "мне можно" с ней делать. А вот самому Свиньину с ней этого делать было нельзя, поскольку она как раз его дочерью и была.

— Да ты не удивляйся, барин, — ответила девка на мой недоуменный вопрос о причинах, по которой тот родную дочь ко мне отправил со столь незатейливым предназначением — в деревне-то почитай все первенцы, кому меньше дюжины лет, его дети. Как жена его померла, так он баб и начал… — и снова повторила это простое русское слово. — Нынче-то он для сего новых девок покупает, кажен год по паре…

А на уточняющий вопрос Матрена сообщила, что ей-то уже тринадцать. Я, конечно, понимаю — гормоны и у меня имеются, а времена нынче простые, но… глядя на остальных баб, я подумал, что мне предстоит долгое воздержание. Впрочем, долго на эту тему размышлять не вышло: мы приехали в Павловку.

Оказалось, что Свиньин не наврал: деревня сгорела вся. Лишь стоящая метрах в двухстах от деревни на невысоком пригорке кузница уцелела. Хорошая такая кузница, как на исторических картинках. И в ней — точнее в крошечной избенке-пристройке — можно было даже жить: и дверь довольно плотно в ней закрывалась, и окна — правда крошечные и заделанные какой-то мутной пленкой, оставались целыми. И внутри избы даже печка была, русская — но так как домик снаружи оказался размером примерно три с половиной на четыре с половиной метра и печка занимала две трети внутреннего его пространства, я не представлял как мы все в нем даже стоя поместимся.

Но думать нужно было вовсе не о ночлеге: жрать-то мы все что будем? По дороге — а в телеге ехал только я, мужик-водитель кобылы и иногда Матрена, отвечая на мои вопросы — бабы постоянно что-то рвали, траву какую-то. Как выяснилось — крапиву, чтобы "щей сварить". Вареная крапива, да без соли — деликатес строго для гурманов, к каковым я не относился. У мужиков был еще небольшой запас репы в корзинке с крышкой, но ее решили не готовить, потому как "еще пища есть". А репы в корзине (ее называли "коробом") на взгляд было килограмм пять от силы, на девятерых это один раз откушать от души…

Я с большим интересом поглядел, как один из мужиков добыл огонь, стуча железякой по какому-то камню. Очень удобный способ, но не очень эффективный: стучал мужик минут десять. Но огонь добыл, и две бабы на костре очень быстро сварили эти самые "щи". Варили в большом глиняном горшке, который ставился в горящие уже угли — поэтому «быстренько» уложилось где-то часа в полтора. Да, щи оказались кисленькие, но в них кроме крапивы и воды ничего и не было. Зато крапивы было много, так что ощущение наполненности желудка появилось — и минут пятнадцать там и оставалось. Репу мужики не дадут, даже и пытаться отнять ее не стоит, в лесу до грибов еще месяца два: Свиньин сказал, что нынче как раз первое мая. Как я сообразил, все же "по старому стилю", а стало быть уже двенадцатое — но всяко до грибов я успею с голоду околеть. Хотя да, крапивы вокруг, хотя и высотой сантиметров пять-десять, много. Интересно, этот Александр Григорьевич-то хоть немножко думал, когда меня сюда на голодную смерть отправлял?