Прикосновение греха - Джонсон Сьюзен - Страница 5

— Я предпочла бы отказаться от своих предприятий, — заметила Трикси с печальной улыбкой. — Жду не дождусь возможности вернуться домой, к сыну.

Разговор постепенно перешел на детей. Паша сообщил, что у него четверо младших братьев и сестер, самому меньшему — пятнадцать лет. Трикси сказала, что ее сыну недавно исполнилось четыре года. Рассказывало нем, о его любимых занятиях, о его пони, она улыбалась. Потом они поделились воспоминаниями о тех пони, которые были в детстве у каждого из них, и он получил отдаленное представление о ее прошлом. Единственный ребенок в семье сельского дворянина, благородная Беатрикс Гросвенор провела идиллическое детство в Кенте. Однако ни мужа, ни отца ребенка она ни разу не упомянула, и расспрашивать ее о них он не собирался. Когда разговор коснулся денег, необходимых ей для возвращения в Англию, она извинилась, что обманула его.

— Оставьте деньги себе, — сказал он. — Купите что-нибудь для Криса.

— Вы слишком добры.

Тепло огня, вино и веселая благожелательность хозяина отогрели ее. Но главным оставалось счастливое избавление от Ланжелье. Что касается денег, то об этом она подумает позже.

Когда какая-то его фраза заставила Трикси рассмеяться, Паша был очарован. Откинувшись в кресле, она улыбалась теплой и щедрой улыбкой. Ее искрящиеся радостью глаза на секунду встретились с его глазами.

Ощутив внезапный прилив желания, Трикси подумала, что это вино оказало на нее столь возбуждающее действие.

«Сначала я расстегну на ее строгом воротничке перламутровые пуговки, — подумал Паша, глядя на ее разрумянившееся лицо. — Очень медленно, а потом…»

— Как чудесно сидеть у огня, — произнесла она вдруг, потрясенная неожиданными ощущениями, спровоцированными темным горячим взглядом Паши Дюра. — Холодным вечером. Мне это напоминает о доме… Не сама комната, конечно, — продолжала она нервно, — с печатью стиля Ришелье «не жалеть никаких средств», но тишина и тепло, и… Где, интересно, можно раздобыть в центре города яблоневые дрова?

— Затрудняюсь ответить. Не знаю. Хотите, я спрошу у Жюля.

— О нет… на самом деле это совсем не важно. Я только хотела… что… Зачем вы на меня так смотрите?

— Вы очень красивая, — улыбнулся он. — Я пленен.

Неужели она и впрямь столь целомудренна? Или шикарная затворница Ланжелье, как никто другой, умела играть роль юной невинности? Столь зрелая женственность и полная безыскусность казались несовместимыми.

— Вы сказали, что мы только поужинаем. Конечно же, он рассчитывал не только на это, однако постарался не проговориться.

— Еду скоро подадут. — Неужели она и вправду дрожит? — Позвольте подлить вам еще шампанского, — предложил Паша, стараясь придать голосу больше нежности.

— Нет. — Ее голос дрогнул.

Но когда он подался вперед, чтобы вновь наполнить ее бокал, Трикси не остановила его.

— Шампанское во всех случаях хорошо помогает, — обронил он.

Она стиснула пальцы, чтобы не поддаться соблазну прикоснуться к нему. Его близость ее волновала, мужское начало подавляло; ее повергали в трепет его широкие плечи под тонким шелком рубашки, гибкие мышцы его ног, когда он поднялся с кресла; ее пугала первобытная сила его рук, взявших бутылку, а затем ее бокал.

— Вам лучше сесть, — едва слышно произнесла Трикси. Паша скользнул по ней взглядом, поставил ее бокал на стол и опустился в кресло.

Вдруг ей почудилось, будто они остались вдвоем на всем белом свете. Воздух звенел безмолвным ожиданием. Откровенно сексуальный, смуглый, черноволосый, как дьявол, греховно красивый, он источал грубую силу и первобытную похоть. Его глаза из-под полуопущенных век горели неукротимым огнем желания. Все это пробудило в ней давно забытые воспоминания о чувственном наслаждении.

Его ноздри затрепетали, словно он уловил, что она готова.

— Сколько нам ждать? — спросила Трикси. — Когда принесут еду? — Голос ее вибрировал.

— Уже недолго, — пробормотал он.

Поддавшись неодолимому желанию бежать, Беатрикс резко выпрямилась и вскочила с кресла, задев бокал. Шампанское выплеснулось на ковер сверкающими искрами золотистого огня, окрашенного отблесками пламени, полыхавшего в камине.

Паша подобрал бокал и поставил на стол. Но его взгляд следовал за женщиной, мерившей шагами комнату. Наконец она вернулась к своему креслу и остановилась позади него, словно хотела отгородиться от соблазна. Ухватившись за спинку, она сжала зеленый гарус вышивки, украшавшей чехол, с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

— Вы мне не нужны, — проговорила она, с трудом сдерживая бушующую в ней страсть. — Надеюсь, вы поняли?

— Разумеется.

— Вот и хорошо.

«Очень хорошо», — подумал он, почти физически ощущая ее желание.

— Я позову Жюля, чтобы узнать, почему задерживается ужин.

Он дернул за шнур колокольчика. Ее мысли блуждали в смятении, вытесняемые всепоглощающим чувством стыда. Как могла она пожелать его с такой силой, потеряв всякий стыд, когда они едва знакомы и встретились при весьма странных обстоятельствах? Неужели она до такой степени порочна, что в состоянии думать о подобных вещах спустя всего несколько часов после жестокого убийства, свидетельницей которого стала?

Повернувшись к ней, Паша вежливо предложил:

— Пожалуйста… сядьте. Может, вы будете чувствовать себя комфортнее, если Жюль останется в комнате, когда возвратится?

«Какой же он любезный», — подумала Беатрикс. Видимо, не замечает ее смятения и тревоги.

— Меня устроит любое ваше решение, — продолжал Паша, так и не дождавшись ответа.

— Ланжелье сильно поколебал мое доверие к мужчинам, — произнесла она наконец, не в состоянии облечь в словесную форму нагромождение мыслей, роившихся в голове.

— Я понимаю. — Паша подлил себе еще шампанского. — Вот наискорейший способ забыть печальные воспоминания. — Он поднял бокал, и в этот момент негромко постучали. Быстро осушив бокал, Паша велел войти.

Пришел Жюль и принес еду. За ним проследовала целая процессия слуг, которые принялись накрывать на стол. Расстелили скатерть, разложили столовое серебро, хрусталь и цветы. Стоявший по соседству буфет вскоре был уставлен разнообразными ароматными закусками, заказанными дамой, а также набором соблазнительных деликатесов, без которых, как полагал шеф-повар Паши, не может обойтись поздний ужин вдвоем: устрицы, шоколадный крем, потрясающий пирог, омлет с измельченной спаржей, грушевый пудинг, взбитые сливки с вином и сахаром — для дамы и кюрасо со льдом — для Паши, а также десяток других закусок и деликатесов.

Беатрикс уже забыла, когда в последний раз видела такое великолепие яств, и у нее потекли слюнки. Как жаль, что Криса здесь нет. Уже много лет ей приходилось экономить буквально на всем, так что о подобных лакомствах они и мечтать не смели.

— Пожалуйста, мадам, — произнес Паша. Он стоял рядом, протягивая ей руку.

— Простите, — извинилась она, подавая ему свою. Этот неотразимый мужчина подверг ее еще одному искусу. — Еда просто превосходна.

— Мишель будет счастлив, — ответил Паша, провожая ее к столу. — Жюль, передай шеф-повару благодарность от дамы.

Усадив ее на стул, Паша кивком подал знак слугам и сам сел напротив.

Поочередно ей подносили каждое блюдо, и в зависимости от ее реакции Паша либо оставлял его на столе, либо велел вернуть на буфет. Лишенная столько длительное время элементарной радости, она вдруг оказалась в плену простых человеческих потребностей: пищи, дружбы, доброты. Но на двадцатом блюде, покоренная количеством и многообразием, сдалась:

— Прошу вас, хватит. Это уже слишком.

Паша бросил взгляд на Жюля. Тот понял хозяина без слов и тотчас выпроводил прислугу из столовой.

Воцарилась тишина. Беатрикс оторвала взгляд от поставленного перед ней омара, красиво разложенного на гарнире из сдобренного шафраном риса с трюфелями, и ее глаза наполнились страхом. Паше захотелось спросить даму, нуждается ли она по-прежнему в присутствии третьего лица, но это желание мгновенно исчезло. Он не был склонен к самопожертвованию.