Чистый грех - Джонсон Сьюзен - Страница 26

— Лучше ты напевай.

Он привалился спиной к дверному косяку и шутливо нахмурился.

— Ты просишь о невозможном!

— Ну же, не робей! Так будешь петь?

— Попробую, — сказал Адам, запирая дверь. Пока молодой человек двигался по направлению к ней через всю просторную комнату, она зачарованно любовалась им. Элегантный темный пиджак сидел на нем как влитой. Благодаря темно-синему шейному платку с бриллиантовой заколкой, который подпирал подбородок, прекрасная голова Адама была вскинута вверх особенно величаво. Длинные иссиня-черные волосы, байронически разметанные по плечам, довершали облик надменного денди. Но в его лице не было той бледности и расслабленности, что заметна у лондонских великосветских хлыщей и парижских щеголей. Глаза хозяина ранчо горели первобытным огнем, и в них, как всегда, прочитывалась дикая, совсем несветская, необузданная чувственность.

— Позвольте просить о чести пригласить вас на танец, леди Флора, — тихо произнес он, протягивая ей руку.

Их пальцы соприкоснулись. И вот уже ее рука покоится в его руке, и оба они радостно улыбаются друг другу — как исполненные взаимного обожания влюбленные, которые втайне упиваются интимными воспоминаниями об общих сладостных утехах и об общих маленьких и больших секретах.

Он обнял ее, покоряясь той же властной силе, которая заставила его отложить важный разговор с Джеймсом. Этой деспотической силой было желание прикоснуться к Флоре и прижать к своей груди — ненасытное стремление к теплоте ее роскошного тела. Девушка обхватила его за плечи и припала к нему, как к источнику блаженства.

Оба замерли на долгие секунды, насыщаясь незамысловатой близостью.

Что-то принуждало их молчать — дабы не нарушить всей торжественной прелести момента. И вдруг оба ощутили странный прилив меланхолии — как будто счастье, достигнув пика, обратилось в свою противоположность.

— Запомни это мгновение, — прошептала Флора, и глаза ее внезапно наполнились слезами. Возникло ощущение, что она сейчас теряет его навсегда… уже потеряла! И это ощущение было настолько сильно, что девушка невольно протянула руку и прикоснулась к его щеке — убедиться, что никакой волшебник не отнял у нее Адама и она обнимает не пиджак на манекене, а живого человека.

Адам молча поцеловал руку, легшую на его щеку, и торжественно кивнул, как бы обещая запомнить это мгновение на всю жизнь.

— Май шестьдесят седьмого, — тихо произнесла Флора, ощущая тепло его дыхания на кончиках своих пальцев.

— Я не забуду.

— Джеймс забирает тебя.

— Не сегодня. И не завтра.

— Но в самое ближайшее время.

Адам вздохнул. Ему и самому было досадно, что их отношениям отпущен такой короткий срок.

— От меня мало что зависит. Что они там надумают в столице штата и когда — один Бог ведает.

— Тебя могут ранить или даже убить.

Он отрицательно мотнул головой.

— Добрые духи оберегают меня и в обиду не дадут. Это было сказано с такой серьезной уверенностью, что у Флоры как-то сразу отлегло от сердца. Если добрые духи дадут в обиду такого человека, то они сущие болваны и грош им цена!

— Ну а теперь задавай ритм, — сказал Адам. — Этим прелестным весенним вечером мы будем танцевать, как счастливые сумасшедшие!

Она запела, и он вскоре присоединился к ней. Его низкий голос был исполнен ласки. А слова — слова были замечательные! Кто-то кого-то любил и клялся в вечной привязанности. Молодые люди носились по паркету освещенной свечами комнаты, ступая неслышно, почти на цыпочках, и это добавляло прелести и без того воздушному вальсу.

И раз-два-три, и раз-два-три…

В тишине было слышно каждое движение ее платья, каждое соприкосновение их одежды.

И шур-шур-шур, и шур-шур-шур…

— Давно ты не была в Тюильри? — спросил Адам, каким-то чудом угадав, где она танцует в своей душе, — очевидно, днем он заметил, как сверкнули ее глаза при упоминании о лучшем бальном зале Парижа.

— С прошлого года. Я танцевала дважды за сезон. Мы и там разминулись?

Он помотал головой — нет, в прошлом сезоне он в Тюильри не появлялся. Не до Европы было — лакотам вздумалось перекочевать западнее обычного, к самой границе абсарокских владений, и ему пришлось всю зиму охранять от них свои табуны.

— А годом раньше я танцевала там весной.

— Когда именно?

Той весной он в Париже был! И они могли встретиться! О, почему они не встретились тогда?

— В апреле, — улыбнулась Флора, — как раз во время открытия скакового сезона.

— Стало быть, ты видела, как Донген взял Королевский кубок!

— Это твой конь?

Она даже остановилась — и пытливо уставилась ему в глаза.

— Мой, мой, — с гордостью сказал Адам, ласково обнимая девушку. Счастье того вечера, той победы теперь соединилось в его душе со счастьем сегодняшнего вечера, этой победы. — Помнится, Тюильрийский дворец был пропитан дурманящим запахом резеды.

— О Господи! Я тоже отлично помню весь тогдашний вечер и запах резеды! Теперь я знаю, почему именно тот бал ни с того ни с сего так прочно врезался в память!

— Должно быть, наши души познакомились еще тогда, — прошептал Адам.

Позже, ночью, они занимались любовью с необычайной нежностью — и оба были как никогда деликатны и предупредительны, словно каждый вдруг заметил, что другой сделан из хрупкого хрусталя и требует самого бережного отношения.

Та безбольная, но острая меланхолия, которая посетила молодых людей во время вальса, снова и снова возвращалась в течение ночи. Она как бы вытеснила прежний вечно торопливый и ненасытный плотский голод. Влюбленные жались друг к другу с пронзительной тоской, словно их было только двое во всей Вселенной — выживших после какой-то страшной, весь мир разрушившей катастрофы.

— Что ты чувствуешь? — нежно спросила Флора уже гораздо позже полуночи, когда Адам, на время пресыщенный сексом, лежал на ней, опираясь на локти, чтоб не совсем раздавить ее.

— Чувствую себя обласканным богами, биа.

— Или удачей, — промолвила Флора, со счастливой рассеянной улыбкой теребя розовую раковину-серьгу в его ухе.

Он с любопытством посмотрел на нее.

— А нет ли у тебя часом дара мистических предчувствий?

Девушка уклонилась от вопроса и в свою очередь спросила:

— Отчего ты носишь эти сережки так часто? — Получив воспитание прагматическое и научное, она чуралась всякой мистики.

— Мать подарила, как только я родился. Таков обычай. Эти раковины оберегают меня от напастей. Они же заодно и лекарственное средство.

Она не стала вдумываться ни в чудесные свойства раковин, ни в то, сколько и какие предрассудки живут под чудесной шапкой его иссиня-черных волос. Упоминание напастей вернуло ее к реальности, ибо напомнило о предвкушающих добычу волонтерах и о грядущей кампании по «замирению индейцев» — словом, обо всем, что она слышала за ужином.

— Будет много крови? — спросила Флора, округляя глаза от страха. Так близко от его горячего тела и в благостной ночной тиши казалось противоестественным само существование где-то войны и смерти.

— Не беспокойся. Я позабочусь о твоей охране. Вас с отцом будут сопровождать мои люди.

— Но ведь речь идет только об индейцах. Они намерены нападать только на индейцев…

— Заварушка долго не продлится, — ласково заверил ее Адам. — Это все пьяные разговоры и политические игры.

— Я знаю, ты вмешаешься… А это опасно!

— Ничего со мной не случится… Теперь молчок о постороннем. Иди сюда.

И они опять, позабыв обо всем, слились в бесконечном поцелуе.

На рассвете Адам вошел в комнату, где расположился на ночь Джеймс. Он неслышно закрыл дверь и, прежде чем двигаться к постели кузена, быстрым жестом пригладил взъерошенные волосы.

Тот уже проснулся и при приближении кузена сел на кровати.

— Вид у тебя усталый, — неодобрительно сказал Джеймс. Смерив наспех одетого Адама критическим взглядом, он добавил: — Похож на лиса прямо из курятника. А я тут лежу и любуюсь восходом. Давно любуюсь.