Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения - Малкин Станислав Геннадьевич - Страница 14

Помимо и во многом ради решения этих проблем новым традициям, заложенным Славной революцией, Англо-шотландской унией и сменой династии на британском престоле, еще предстояло укрепиться в Горной Шотландии. Необходимым условием стало расширение присутствия Лондона в Горной Стране, а одним из важнейших способов практической реализации этого направления в политике властей — интеллектуальная колонизация края и решение «Хайлендской проблемы».

Данная работа представляет собой первое в отечественной и зарубежной историографии исследование интеллектуальной колонизации Горной Шотландии в процессе решения «Хайлендской проблемы» в конце XVII — первой половине XVIII в., которая рассматривается как целостное историческое явление в своей теоретической и практической эволюции. В этой связи формирование представлений британских чинов об основных проявлениях «Хайлендской проблемы», накопление необходимых для ее решения сведений и их использование в полемике по поводу колониальной и окраинной политики Великобритании рассматриваются не столько как локализованный в пространстве и во времени исторический факт, сколько как составная часть общей тенденции к расширению присутствия Лондона в Горной Стране в конце XVII — первой половине XVIII в.

Глава 1

ОПРЕДЕЛЯЯ ГРАНИЦЫ: ГЕОГРАФИЯ «ХАЙЛЕНДСКОЙ ПРОБЛЕМЫ»

Историография якобитского движения и умиротворения Горной Шотландии, несомненно, обширна. Вместе с тем о географическом воображении британцев в контексте решения «Хайлендской проблемы» исследований значительно меньше. И практически отсутствуют работы, в которых этот аспект интеллектуальной истории окраинной политики Соединенного Королевства был бы изучен в качестве не только идеологической формы, но и аналитического инструмента интеграции и модернизации Горной Страны. Возвращение к традиционным сюжетам британской истории с географической и картографической точек зрения одновременно позволяет обнаружить скрытый смысл взаимосвязанных мер по сбору, систематизации, комментированию и применению сведений о физической, социально-экономической, политической, культурной географии Горного Края в процессе расширения британского присутствия и решения «Хайлендской проблемы».

В изучении воображаемой географии и истории картографии в Европе раннего Нового времени отношения между центром и периферией государства в процессе консолидации власти на беспокойных окраинах занимают такое же важное место, что и в трудах, посвященных формированию этого института вообще. Мишель Фуко, Эдвард Вади Саид, Джозеф Митчел, Бруно Латур и другие, приравняв знание к власти на методологическом уровне, заложили основы концепции интеллектуального завоевания, объединившей «научный» империализм и проект Просвещения[98].

Одним из первых среди историков картографии на этот методологический вызов откликнулся Дж. Б. Харли. В 1988 г. в эссе «Карты, знание и власть» он замечает, что научное географическое знание под маской объективности, точности и достоверности скрывало политические интересы. Математически точная (позиционируемая как объективная) карта дегуманизирует территорию, которую она представляет, замалчивая реалии сопротивления на периферии центральным властям[99]. Призыв Харли проверить высказанные им идеи в конкретных исторических обстоятельствах был услышан, и с тех пор появилось значительное количество работ, в которых исследуется роль картографии в колониальных предприятиях Лондона как в домашних водах, в Ирландии, так и за океаном, в Америке[100].

С другой стороны, как справедливо замечает в этой связи Валери Кивельсон, «как результат любого радикального пересмотра идея о том, что карты служат государственной власти, несмотря на свою полезность, пренебрегает нюансами истории»[101]. Дж. Эндрюс шутливо заметил по этому поводу: «Как я и думал: еще одно прославление государственной мощи»[102]. Как показывают современные исследования, отношения между центром и периферией в централизующихся государствах Европы раннего Нового времени, метрополиями и колониями и окраинами в первый век глобальных империй представляли собой двусторонний процесс и были в той же мере компромиссными, в какой и навязываемыми.

Географическое воображение и картографирование периферии, несомненно, служило интересам центральных властей. Однако, как показывает изучение опыта решения (в том числе) «Хайлендской проблемы», речь должна идти не только о забвении идентичностей и различий, опасных для властей и реализуемых государством проектов. Скорее следует говорить о вовлечении заинтересованных сторон в центре и на местах в диалог, о расширении пространства их взаимодействия и формировании общепринятых понятий, тематики обсуждения и вектора возможных дискуссий.

С практической точки зрения вряд ли было возможно вообразить далекую, слабо контролируемую центральными властями окраину и составить ее карту, игнорируя возможности сотрудничества с местными носителями необходимого знания. Как напоминает Питер Барбер, «только [местные жители] могли предоставить местные документы, назвать людей, способных отвести топографа на местные высоты… указать местные ориентиры»[103].

Таким образом, вооружившись современными методами изучения ментальной географии и картографии и имея в виду ограничения, накладываемые ими на процесс исторического познания, можно по-новому сформулировать основные вопросы, связанные с решением «Хайлендской проблемы» в процессе воображения ее географических границ и создания картографических образов.

Во-первых, необходимо понять, как соотносились между собой параллельные процессы формирования региональной и национальной идентичности в Великобритании в конце XVII — первой половине XVIII в. Речь идет о гэльской окраине как внутреннем «Другом», о намеренном позиционировании края как отличавшегося от остального королевства и противостоявшего нормам и ценностям британского юнионизма.

Особый исследовательский интерес представляет то, как такая воображаемая география и отражавшая и/или, наоборот, игнорировавшая ее картография проявлялись в связанных процессах национально-государственного и имперского строительства в британских владениях. При этом целесообразно уяснить, в какой мере такое «отстающее» пространство формировалось через противопоставление «модернизирующейся» в целом стране, а в какой мере формирование национальной и имперской идентичностей шло обратным путем — задаваясь оппозицией с регионом, «отклоняющимся» от провозглашенных Англо-шотландской унией норм[104].

Во-вторых, необходимо пересмотреть традиционное представление о картографических практиках раннего Нового времени как действиях, связанных с накоплением географических знаний. Новую историю картографии, рассматривающую картографические труды как дискурсы доминирования или как поле конкурентной борьбы между сторонниками различных интерпретаций оспариваемого ими пространства, следует дополнить исследованием таких актуальных в процессе умиротворения Горной Страны и решения «Хайлендской проблемы» аспектов картографирования, как сбор агентурных сведений, в том числе этнографического свойства.

Если читать карты Хайленда не только как отражения географической реальности и/или проекции пропаганды властей, но и как результат совместных усилий «шотландских» чинов и их местных агентов по географическому воображению гэльской окраины, можно выявить неочевидные в ином случае связи между расширением британского присутствия в крае и его интеллектуальной колонизацией, ростом политического контроля и участия в этом процессе заинтересованных представителей местных элит[105].