Черные сказки (сборник) - Кожин Олег - Страница 21

– Шестнадцать!

– Как шестнадцать?! – спросил потрясенный Владик. – Так мало?

– Ну, ты точно дурачок! Это мне будет… двадцать… Двадцать четыре! Я совсем уже старая буду! Никогда не слышала, чтобы кому-то так много накуковали.

Вот тогда бы Владику насторожиться, почуять наконец розыгрыш и посмеяться над глупыми страхами. Но этот мир создан таким, что мужчины воспринимают его предельно серьезно. А маленькие мужчины – трижды предельно. Опьяненный магической эйфорией и несправедливым подсчетом, Владик выпалил:

– А у меня будет больше!

И прежде чем сообразил, что делает, спросил, обращаясь к удивленному лесу:

– Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось?!

Произнесенные, слова застыли в воздухе, подобно бабочкам, влетевшим в тенета. Липкая паутинная реальность обволакивала их, пеленала, обездвиживала. И уже тревожно дрожали нити под необратимой поступью тихих ног. Владик застыл вместе с ними, горячо сожалея о своей несдержанности. «Глупый, глупый Владик! Кто тебя за язык тянул?!» – ругался в голове испуганный невидимка. Вновь незаметно скрестив пальцы, Владик бесшумно просил Вселенную, чтобы его вопрос остался без ответа. Однако у Вселенной были на его счет другие планы.

– Ку-ку!

– Ку-ку!

– Ку-ку!..

Эластичная паутина застывшего времени облепила Владика, как пищевая пленка. Его кожа перестала дышать. Слиплись легкие. В сухой пещере рта, точно рыба, проспавшая отлив, нервно вздрагивал шершавый язык. В немигающих зрачках проползали ленивые облака, немилосердно ныли напряженные мышцы шеи, удерживающей запрокинутую голову. Протяжный тоскливый зов влетал в его уши, откладываясь в мозгу грядущими годами, множеством лет, напророченных древней лесной вещуньей.

Всякий раз, когда голос замолкал – ненадолго, на едва заметные доли секунды, необходимые даже птицам, чтобы вдохнуть, – сердце Владика обрывалось в ледяную пустоту. И взмывало обратно, и билось о ребра, как бешеное, стоило отсчету возобновиться. Он давно обогнал Девочку и уверенно взял второй десяток. Потом третий. Четвертый. А кукушка все звала и звала его Смерть, но никак не могла докричаться.

– Так не бывает! – выпалила Девочка, когда лишенный магии мир затопила звенящая тишина.

Они словно поменялись местами: трусоватый скептик и снисходительный всезнайка.

– Ты же сама слышала.

– Слышала? Да мне никто не поверит! Это же… это… Восемьдесят четыре! Старше, чем мой дедушка! Умереть не встать!

Но умирать Владик не собирался. Он собирался жить долго, куда дольше, чем дедушка Девочки. Потому что слышал то, чего не слышала она. Каждый напророченный год скрывался не просто в крике вещей птицы, но в каждом оброненном ею слоге. Владик понял, почему подружка тетиной девочки прожила на два года дольше, а сам он проживет не восемьдесят четыре, а… рожая в уме трехзначное число, Владик на мгновение задумался, совсем как Девочка несколько минут… часов, дней или жизней назад. Не восемьдесят четыре, а сто шестьдесят восемь.

– Куда тебе столько? – Все еще перекатывая в уме неверное число, Девочка трясла рыжими косичками.

– Я с тобой поделюсь, – великодушно сказал шестилетний Владик.

И подумал: «Сто шестьдесят восемь! Целая вечность!»

За стеной буянил полтергейст. Так брат Тёмка, уже не такой и великан, а попросту вредный и заносчивый подросток, именовал пятничные загулы взрослых. Не родителей, не мамы с папой – взрослых. Тёмка с Владиком не знали, как еще назвать это подобие семьи. Допустим, мама, она всегда была мамой, хоть и старалась при каждом удобном случае сбагрить сыновей к бабушке. Но сожитель ее – восьмилетнему Владику чудились в этом слове сжимающиеся кольца змеиного тела – даже через два года остался дядей Андреем, Которого-Нельзя-Называть-Папой. А если нет папы и мамы, то какая уж там семья? Не-бла-го-по-луч-на-я. Так говорила учительница Владика, и ее водянистые старческие глаза наполнялись фальшивым сочувствием. Владик смотрел на нее и думал: «Я переживу тебя, твоих детей и твоих внуков». Ну и кто теперь не-бла-го-по-луч-ный?!

Полтергейст громыхал стульями, в щепы разбивая их о стены. С обиженным звоном разлетались на куски чашки и тарелки. Под незримой тяжестью буйного духа скрипели рассохшиеся половицы. Полтергейст ревел голосом дяди Андрея, выкрикивал гнусные слова, от которых в душе Владика смущение густо перемешивалось со злостью. Потом орал голосом мамы. Искаженный призрачной глоткой, он хрипел и плевался. И тоже говорил много гадостей. И вновь гремело, выло, дребезжало и грозило убить, поджечь дом, спалить суку вместе с сучатами. Владик отрешенно думал, что и в этот раз никто из соседей не постучал к ним в дверь, не поинтересовался, все ли у них в порядке. Должно быть, они сильно боялись полтергейста.

Если бы не Тёмка, карауливший дверь, Владик непременно вышел бы из комнаты. По «Рен-ТВ» говорили, что нечисть боится серебра и железа. Серебра у Владика не было, но под кроватью лежал обрезок арматуры размером с его предплечье. Дядька со стройки сказал, что арматура железная. Но Тёмка оставался непреклонен: когда бушевал полтергейст, он усаживал младшего брата рядом, и на «горячем стуле» они играли в третьих «Героев». Новые части их старенький комп не тянул. Владик всегда играл за подземников. Тёмка думал, это потому, что в Темнице черные драконы, самые сильные в игре. Но Владику просто нравились гарпии. В их широких когтистых лапах, грязных крыльях и нечеловечески отрешенных лицах он видел ту, что предсказала ему долгую жизнь. И это был секрет, о котором необязательно знать даже старшему брату.

Вечер, нацепив монокль луны, заглянул в окно, но быстро разочаровался, нахмурился тучами. Кампания и в самом деле вышла скучная, Тёмка быстро развился, вынес противников и теперь методично сжимал кольцо вокруг последнего замка Владика, поднимая свои флаги над шахтами и лесопилками. Владик в сражениях участвовал неохотно, лишь задумчиво слонялся по карте, словно игра ему наскучила. Отчасти так оно и было, он попросту ждал, когда хоть на минуту останется в комнате один.

Щелкнул язычок дверного замка. Тёмка скорчил страдальческую мину, но от игры не оторвался. Владик тоже не стал оборачиваться. Тысячу раз он видел, как мама стоит там, прислонясь к косяку, одной рукой играя с прядью волос, другой запахивая короткий халат, из-под которого торчит край несвежей ночнушки. И вся мама такая, как эта ночнушка, – сероватая, потасканная. Предплечья в синяках; худые татуированные пальцы дяди Андрея скрывали недюжинную силу. Атласный подол халата в сигаретных ожогах. Кислый запах алкогольного пота. И это утомленное выражение одутловатого лица…

За последние годы в маме многое изменилось, но эту перемену Владик считал самой гадкой. Словно мама пыталась доказать им, как сильно она старается, но и сама с трудом верила в эту ложь. Владик по-прежнему думал, что мама очень красивая. Ее волосы оставались жгуче-черными, как у индейцев. Когда мама заплетала их в косу, то превращалась в Покахонтас, и было не так заметно, как скучают ее волосы по шампуням и бальзамам. В серых глазах мамы часто плавала алкогольная муть, но на солнце в них, как раньше, плескалась голубизна. Если бы не это мерзкое выражение лица и хриплый голос, больше подходящий старухе…

– Все, не бойтесь, заснул козлина.

Как будто кто-то боялся. Дядя Андрей, конечно, буянил страшно, но, строго говоря, ни разу не ударил ни маму, ни Тёмку, ни самого Владика. Хотя частенько сверлил хмельным глазом, словно выбирая, кому врезать первому.

– Мама со всем разобралась. Все хорошо, зайчики мои.

Темка придушенно хрюкнул, передал мышку младшему брату. Под пальцами Владика пластиковый корпус страдальчески заскрипел. Зайчики, ха!

– Можете выходить, только тихонечко-тихонечко, ладно? Дядю Андрея не разбудите… а то опять начнет, сука… Ой! – Мать икнула, стыдливо прикрыв рот ладошкой. – Там сосисок полпачки, и эти… макароны разогреете. Или Тёмочка яичницу пожарит Владику. Да, Тёмочка, пожаришь? Владик, хочешь яичницу, а? Владик? Вла-а-ди-и-ик?!