Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович - Страница 22

А в дверь без конца осторожно постукивали и звали:

— Боря, дрруг…

Пришлось открыть. Игорь Мерцалов вошел в каюту с видом хозяина и, оглядев Белявского, чему-то усмехаясь, почесал щеку, обросшую черной щетиной.

— Что скажешь? — спросил Белявский, глядя на гостя исподлобья. — Прогонит, да?

— Трясучка берет? — поинтересовался Мерцалов.

— Ну, знаешь! — оскорбленно воскликнул Белявский. — Я еще поговорю с ним! Не думай!

— А если навалятся его дружки-солдаты?

— Я и с солдатами…

— Ой, рожа! — Мерцалов брезгливо поморщился, покрутил головой и закрыл дверь на крюк. — Да не будь нас, они переломали бы тебе все ребра!

Это была, конечно, чушь, но Белявский почему-то промолчал.

— Ты сейчас харкал бы кровью, — продолжал Мерцалов сердито и обиженно. — У них с прорабом морально-политическое единство. Устроят темную — и гнать не надо. Сам сбежишь.

— А если не сбегу? — набычась, спросил Белявский.

— Тогда даю тебе один дружеский совет: держись около нас, — сказал Мерцалов. — Мы всегда защитим и выручим. Мы люди. Что морду-то воротишь? Брррезгуешь?

Хотелось накричать на непрошеного защитника, выгнать его из каюты, но Белявский сказал скорее жалобно, чем резко:

— Отстань! Я не желаю…

— И с нами задираешься? — тихонько спросил Мерцалов, медленно прищуривая левый глаз. — Зря. Не советую. Хуже будет.

— Да что будет? Что со мной будет?

— Разъяснить?

— Катись ты!

— Ой, рожа! — без обиды сказал Мерцалов. — Никакого интеллекта! Сколько у тебя извилин? Как у снежного человека? Да если ты и с нами будешь задираться, от тебя останется здесь мокрое место. Ясно?

И опять Белявскому захотелось накричать на Мерцалова, но что-то вновь остановило в последний момент.

— Все сказал? — спросил он вполголоса. — А теперь уходи. Слышишь? Уходи.

Оставшись один, он снова свалился на кровать.

VI

Всю ночь не находил себе места и Арсений Морошка. За месяц, пока Геля жила на Буйной, ему никогда, даже мельком, не подумалось, что у нее уже есть своя женская беда. Диковатость и замкнутость Гели, по мысли Морошки, происходили лишь от ее чрезмерной настороженности, вообще свойственной многим девушкам, впервые оказавшимся в чужом краю. Да и видел он своими глазами, как со временем, обживаясь, Геля быстро избавлялась от своей скованности, с каждым днем становилась общительнее и веселее. Он в самом деле долго отказывался верить тому, что открылось ему вечером в судьбе Гели, но в его ушах все настойчивее звучали ее слова, какие она сказала ему в окно прорабской.

Он не мог ревновать ее к прошлому, которое было для нее несчастьем, о котором она говорила с таким содроганием и презрением. Он любил Гелю с ее бедой, может быть, еще сильнее, чем прежде. Но нестерпимая боль досады за Гелю лежала в душе Морошки камнем-валуном…

Подошел Демид Назарыч, постоял молча, разглядывая при сильном лунном свете прораба на земле, потом заговорил:

— Да, ночи уже прохладные… А ты что лежишь на земле грудью? Простудиться хочешь?

Арсений приподнялся на локте.

— Зря, батя, бродишь за мной.

Не желая слушать Морошку, Демид Назарыч начал собирать по берегу сушняк, с треском ломать его о колено, и вскоре под кручей запылал огонь. Однако старик все подтаскивал и подтаскивал жерди да чурбаны, и Арсений понял, что он собирается вести у костра большой разговор. Что ж, Арсению было все равно, где коротать время до утра.

От реки, как всегда на рассвете, сильно веяло сырой прохладой. Близ берега, в призрачном свете, валуны купались в быстротечной воде, как бегемоты.

Наконец-то Демид Назарыч задержался у костра.

— Надо же, чего удумал, а? — заговорил он, считая излишним называть имя Белявского. — У-у, кривая душа! Как вот эта коряга!

С минуту Демид Назарыч яростно ломал о колено корягу и бросал обломки в огонь, словно давая понять, что с кривой душой Белявского надо поступать вот так же круто.

— Уволь, и вся недолга! — сказал затем старик, гневно сопя и присаживаясь у костра. — За недостойное поведение. В конторе возражать не будут. Видано ли, чтобы в наше время девчонок силком увозили? На что похоже?

В прорабстве всем известно было, как щедр на доброту Демид Назарыч. Все молодые не зря называли его батей. Но его доброта неизменно соединялась с прямотой, а то и суровостью, свойственными предельно честным людям, и по этой причине он иногда казался человеком крутого нрава. До войны Демид Назарыч долгое время работал грузчиком в разных портах на Енисее, а затем — в аварийной бригаде; от Москвы до Берлина прошел минером, и вот уже пятнадцать лет, используя военный опыт, работал взрывником. Всю жизнь он трудился в самых глухих местах, чаще всего далеко от семьи, и все же любил свое дело. Он был снисходительным ко многим человеческим слабостям, но совершенно нетерпим к людям, не любящим труд. И еще не выносил он людей спесивых, себялюбивых, слабых духом, с кривой душой и шаткой верой.

— Сам не уедет — уволить не могу, — помедлив, как всегда, ответил Арсений. — Еще скажет, свожу личные счеты. А мне он теперь как тот вон камень: торчит — и пусть торчит.

— Мало ли что он скажет, — возразил Демид Назарыч.

— И потом, вот что, батя, самое главное… — продолжал Арсений. — Уволь его, и он, может быть, до самой смерти останется худым человечишком. Всю жизнь будет думать: не прогнали бы его с Буйной — и он добился бы своего. Засядет такая мысль в башке, как ржавый гвоздь, и будет сидеть. Нет, пусть поживет, раз у него есть еще какие-то надежды. Но если она его не любит, он должен скоро понять это: все-таки не малый. Ничего, дай срок, все поймет! Вот тогда у него на людей злобы не останется. Он будет злиться только на себя, а это не вредно.

— О нем ты заботишься! — сердито косясь, воскликнул Демид Назарыч. — А о Геле?

— И о ней забочусь.

— Не вижу твоей заботы.

— А может, она все-таки сгоряча от него убежала? — сказал Арсений. — Она бедовая, да и молода. С ними всякое бывает.

— А утопить задумала? — напомнил Демид Назарыч.

— Опять же сгоряча.

— Заладил, как дятел!

— Да ведь тут сложное дело, батя, — с грустью и досадой сказал Морошка. — Может, и недолго, но ведь она была его женой, а это такой узелок, что одной рукой не развязать. И помогать ей не надо. И торопить не надо. Теперь все открылось, и пусть она, не таясь и не спеша, сама развязывает.

— Пока развязывает, он еще чего-нибудь с нею сделает, — заметил на это Демид Назарыч. — От него всего жди. Какие у него могут быть надежды? Ты что? Остается, чтобы отомстить.

— Одумается. Не посмеет.

— Да такому море по колено!

— Убережем.

— Рискуешь, паря! Здорово рискуешь!

Озадаченный несговорчивостью Арсения, Демид Назарыч поглядывал на него исподлобья, колюче, сердито. Стараясь уберечься от ссоры, некоторое время молча оправлял палкой костер, хотя в этом и не было никакой нужды.

— О ней не заботишься, а о себе и подавно? — не стерпев, опять заговорил Демид Назарыч, и Арсений догадался, что старик, кажется, крепко связывает его в своих мыслях с полюбившейся ему Гелей, и не в первый раз с удивлением отметил, что ничто на Буйной не ускользает от его зорких глаз. — А пора бы и о себе подумать, годы-то идут да идут. Живешь, как медведь-шатун.

— И о себе забочусь, — сдержав вздох, ответил Арсений, на что Демид Назарыч сердито хмыкнул и покрутил головой. — Не веришь, а это правда. Вечером у меня все в глазах померкло, да вот и сейчас еще как следует не рассвело. Пусть, батя, покажется зорька…

— Да зачем?

— Виднее при зорьке-то.

— Неужто не рассмотрел?

— Себя, батя, себя! — пояснил Арсений. — Мне знать надо, наверняка знать, а не сидит ли и во мне какой бес? Вдруг скажется? Тогда и мне и ей беда…

— Учуял бы его, однако.

— Есть, батя, хитрые бесы!

Сдвинув набок затасканную армейскую фуражку, Демид Назарыч в раздумье поскреб железным ногтем седой висок: