Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович - Страница 12

— Да не может быть! — воскликнул Киселев.

— Гляди глазами.

— Да где он? Где?

— А вон лежит…

Но как ни всматривались рабочие в могучий поток, никто из них не мог разглядеть злополучный камень на речном дне.

— Да ведь заряд точно лег!

— Струей сбило.

Рабочие потащились к брандвахте молча, понуро и вразброд. Демид Назарыч, пока брал свой улов, приотстал от бригады. Выйдя из запретной зоны, он кивнул Морошке на одну из прибрежных плит:

— Посидим, я покурю.

Старик старался показать, что за час работы исстрадался без любимого зелья, но грош цена была его хитрости. Арсений присел на плиту и сказал:

— Томишься ты, батя.

— Томлюсь, — сразу же сознался Демид Назарыч.

— Говори.

— Нажили мы, паря, беду, однако.

— Да не страшны мне эти варнаки!

— Я не о них.

— И Родыгина не боюсь!

— И все-таки зря я ляпнул сегодня про боевики, — досадливо пожалел Демид Назарыч. — Ровно леший дернул меня за язык. Тут, видишь ли, в расстройстве я был…

— Приметил я, а отчего?

— Да твой новый крючок оборвал… — По давнишней привычке старик прятал огонь цигарки в сложенных ладонях. — И не знаю, как задел за куст.

— Опять хитришь, — заметил Морошка.

— А может, и еще отчего, — легко поправился Демид Назарыч. — Затеяли парни насмехаться, я и не стерпел! Характер-то дурной. Как ни считай — сгоряча. Потерпеть бы надо. Хотя и так сказать, не знал же я, что он прибудет завтра. Ну, ладно, я ляпнул — так и быть. Но вот что я в толк не возьму: пошто ты заторопился, а? То упрямился, а как сказали о Родыге — и давай скорее рвать. Пошто?

— Секрет, батя, — смутился Морошка.

— Ой, озлится Родыга! Не любит он, когда обходятся без него…

— И ты, батя, боязливым стал?

— Я старый и костлявый, за тебя боязно, — ответил Демид Назарыч. — Когда каждый человек будет брать себе дело только по своим силам — каждый на своем месте будет талантливым. Вот тогда всем будет хорошо. А то многие лезут, лезут, только бы повыше забраться, а что таланта нету — не беда, зато есть изворотливость, пронырливость, горлодерство да нахальство. Из таких вот и Родыга. И знай: ему кажется, что у всех одно на уме. Он и во сне видит: все только и карабкается вверх, как скалолазы. Ну, а за тобой — молодость. Вот и боится, что ты обставишь его на той скале.

— Мерещится тебе, однако, — смущенно сказал Морошка.

— Не мерещится, а так и есть, под старость-то зрение не хуже, а лучше, — ответил Демид Назарыч. — И я давно примечаю: глядит он на тебя, как удав, не моргнет и все соображает, как бы проглотить тебя в один заглот. Да все подходящего случая не было. А вот теперь — самый подходящий.

— И я костляв, — сказал Морошка.

— Какие у тебя кости! Одни хрящи!

…Еще только отдавая приказ готовить заряд к испытанию, Арсений знал, на что он идет. Теперь же, проникаясь тревогой Демида Назарыча, он с особенной остротой почувствовал, какие неприятности ожидают его завтра. Но ни малейшего раскаяния в своем поступке у Морошки не было, и он сказал твердо:

— Двум смертям, батя, не бывать!

— Тогда держись, — посоветовал Демид Назарыч.

Арсений кивнул, охотно принимая совет, и задумчивые глаза его засияли изнутри новым, странным светом.

— А ты, батя, не страдай, — ободрил он старика в свою очередь. — Ты в самое время заговорил о заряде. И в самое время он испытан. И если хочешь знать, теперь-то я верю, что прорезь можно доделать. Не без труда, но можно. А вот вчера, когда сидел на заседании райкома, еще не верилось. Была надежда, а не вера.

Он поднялся, выпрямился и начал искать что-то взглядом на розовато-золотистом при вечернем солнце раздолье Ангары…

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Выбирая для ночлега место в таежной глухомани, солнце на время задержалось над сверкающим плесом Ангары. До вечерней зари оставался еще небольшой светлый часок, а в тайге уже смеркалось, и к тропе, преграждая путь людям, отовсюду полезли замшелые камни, трухлявые колодины, голые, костлявые коряги.

Женщины, ходившие в тайгу за черникой, торопились выйти на свет, к Ангаре. Не зная ягодных мест, они порядком измучились, а возвращались с полупустыми корзинками. Шли тропой по-над высоким берегом речки Медвежьей, с трудом продираясь сквозь чащобник, поминутно покрикивая: их уже пугали таежные сумерки.

Поднявшись на знакомый пригорок с редкими высоченными лиственницами, где совсем не было подлеска, идущая впереди крупная, но подвижная женщина в поношенном мужском костюме и кирзовых сапогах, с обмотанной платком головой, глянула на искристую Ангару и разразилась вычурной бранью.

— Избили ноги, оборвались, а за что? — заговорила она затем крикливо, грубым мужским голосом. — Да пропади они пропадом, эти ягодки!

Сысоевна, жена шкипера брандвахты, работала в прорабстве уборщицей и прачкой. Тайно от Морошки, которому нелегко было за всем уследить, она занималась и торговлишкой из-под полы. Она снабжала рабочих и матросов водкой, которую запасала ящиками, когда на Буйной появлялась плавучая лавка, а на закуску у нее всегда находились малосольные хариусы — их в избытке доставлял ей муж, обленившийся от безделья и занимавшийся одной лишь рыбной ловлей.

Разглядывая становье на берегу, Сысоевна увидела у крыльца прорабской Арсения Морошку, — он снимал с кольев вывешенные днем для просушки резиновые сапоги.

— Распроязви тя в душу-то, да он прибыл! — прокричала Сысоевна во все горло, оборачиваясь к приотставшим спутницам. — Вот кого, бабы, надо звать по ягоды! Он как леший тут, в тайге! Упросить надо, бабы! Пусть ведет! — И внезапно начала вовсю хлестать себя ладонями по крупному лицу с мясистым носом, будто отсчитывала кому-то со злостью пощечины. — Тьфу, заррраза, так и лезет в рот, так и лезет!

На пригорок вышла повариха — невысокая, крутобедрая женщина в брезентовой куртке и плотной юбке. Все на Буйной, хотя и по разным причинам, звали повариху ласково — Варенькой, что очень льстило женщине не первой молодости, очень кокетливой, безуспешно мечтающей о замужестве и потому охотно принимающей ухаживания парней. Однако из-за простоватости и доверчивости она уже не раз обманывалась в своих надеждах и все же, немного поплакав, опять и опять мечтала о семейном счастье. Задыхаясь под накомарником, Варенька не расслышала на ходу, что кричала ей Сысоевна, и ей пришлось переспросить:

— Ты что тут, Сысоевна? Что случилось?

— Да вон, говорю, прораб явился!

— Где он? Где? — испугалась Варенька и откинула с лица накомарник. — Ох, и попадет же мне, Сысоевна, ох, и попадет! Ужинать пора, а я вон где! Бежать мне надо, бежать!

Но тут как раз подтянулась последняя спутница в штормовке, техник-геодезист Рита Зуева, которую с недавних пор все на Буйной стали звать Обманкой. Эта миловидная девица лет двадцати трех, с игривыми зеленоватыми глазами, слыла на редкость бойкой, отчаянной и всех удивляла модными манерами, непривычными для людей тайги. С месяц назад она большую часть своих каштановых, с медной рыжиной густых волос так и сяк повыхватывала ножницами перед зеркалом. Изуродовав себя до неузнаваемости, она и не думала причесываться, чтобы сделать менее заметным следы своего варварства; наоборот, всячески взбивала свои патлы. Красивая голова ее в таких патлах напоминала точь-в-точь обманку для ловли хариуса, сделанную из медвежьей шерсти, но слишком большого размера.

Исступленно отмахиваясь от мошки, Обманка плюхнулась у ног своих подруг и завизжала:

— Ой, не могу! Ой, умираю!

— Твой приехал, — сказала Сысоевна басом, будто окатывая Обманку, чтобы остепенилась, холодной водой.

Той же секундой Обманка была на ногах.

— Сысоевна, милая, честное слово? Честное, да?

Не переставая отмахиваться от мошки, Обманка стала быстро-быстро охорашиваться, подправлять брови, выдергивать из-под платка наружу свои патлы, а ее спутницы, позабыв обо всем, тем временем с превеликим удовольствием точили лясы.