Проделки русской мафии, или Стечение обстоятельств - "ITN-997" - Страница 5

— Странная какая-то баба! — заметил, между тем, Санек.

— Почему?

— Стара она для него. Молодую что ли не мог подцепить?

— У тебя Санек, одно на уме! Если мужик с бабой, значит, она его любовница! А, может она его сестра, или знакомая?

— Ага! Ага! — и Санек заржал. — Скорее всего, он альфонс, вот что я тебе скажу!

— Да, иди ты!

Француз отсутствовал довольно долго, и они уже начали беспокоиться.

— Вдруг он смотался, как тот? — высказал предположение Колян, — а бабу для отвода глаз оставил?

— Не говори глупости, — успокоил его Саня, — если бы он захотел смотаться, то давно это сделал, еще до нас! Сходи — ка ты лучше в сортир, проверь.

Однако в этот момент француз появился в зале и направился к своему столику, как ни в чем не бывало.

— Похоже у него понос! — сказал Санек.

Француз присел к столу буквально на пять минут, а потом позвал официанта. И Колян с Саньком увидели своими глазами, как его дама рассчитывается за ужин, вытаскивая деньги из собственного кошелька.

— Вот видишь, я же говорил, что он альфонс! — обрадовано воскликнул Санек, отстаивая свою догадку.

— Да, подожди ты орать! Какая тебе разница кто он! Они, похоже, сматываются! Беги вперед, предупреди ребят, а я тут останусь! Скажи, что брать будем сразу, хватит нам на сегодня погонь!

Санек ушел, а Колян отправился в гардероб вслед за французом и его дамой.

Она получила там легкий кремовый плащ, и ее кавалер галантно накинул его ей на плечи. Сам же остался в рубашке с коротким рукавом и именно так направился к выходу. И тут Коляна осенило, и он даже вспотел от волнения!

— Господи! Это же гостиница Космос, а это ее ресторанный зал! А вдруг этот француз проживает здесь, и выходить отсюда никуда не собирается! Вдруг он доведет сейчас свою даму до дверей и, оставшись в гостинице, отправится в свой номер? Во всяком случае, по его одежде на это было очень похоже!

ГЛАВА 5

Маланья неслась в своем ПЕЖО по трассе со скоростью 120, рискованно сбавляя обороты перед самыми крутыми дорожными извилинами. Ее глаза были наполнены слезами отчаяния, а губы то и дело презренно выбрасывали в пространство злобные фразы. Она негодовала на обстоятельства, на все лады проклинала Покровского, сетовала на самое жизнь! Гонимая чувством страха возможной погони, она то и дело поглядывала в зеркало заднего вида, хоть и отчетливо сознавала, что никакой погони, в общем-то, быть не должно.

Ей удалось сбежать незаметно, до того момента, когда этот прыщавый тип должен был прикоснуться к ней своими широкими потными усеянными мелкими веснушками ладонями.

— А почему потными? — задала она себе попутно возникший вопрос. — Ведь я же к ним никогда не притрагивалась, откуда мне знать?! А наверное потому, что у такого отвратного типа они и не могут быть иными! — убедила себя она, и, обругав ненавистника прыщавым подслеповатым хорьком, всякий раз сужающим свои мелкие безобразные в кучу глазки жадно смотрящие на нее, до узколезвенных размеров.

— Трахнуться ему со мною захотелось! — возмущенно воскликнула Маланья и покачала головой. — Перебьешься! — и тут она злорадно улыбнулась, представив, в какую недовольную, негодующую мину выстроится лицо у этого несостоявшегося трахальщика, как только его шавки доложат, что она просто напросто смоталась, обставив их по всем статьям.

— А Покровский, какая скотина! — продолжала она разговаривать дальше, сама с собой. Да и с кем ей было разговаривать, если она катила одна одинешенька по пустынной трассе в четыре утра. Маланья и раньше догадывалась, что ее любовник, — камень невысокой чистоты, но чтобы до такой степени!

Она зло ухмыльнулась, вспомнив с какой легкостью он согласился подложить ее под этого гнусняка за свой рулеточный долг, когда проиграл все подчистую!

Сева, так звали выигравшего, вытащил из Покровского все зеленые, заготовленные на этот вечер и предложил ему поставить на кон ее, Маланью, а Покровский и согласился, сказав ей, что они делают это так, ради шутки! Маланью больно резануло по самолюбию от предложения Севы и решения Покровского, хотя, самому ему, казалось, даже в голову не приходило, что она способна обижаться на такого рода шутки! Господи, да он совсем ее не знает, раз вообразил себе такое! А ведь он, Слава Покровский, ее любил! Во всяком случае, по своему, а не в такой тонкой степени, в какой виделась ей, Маланье сама любовь. — Любовь мужчины к женщине. Да и какой категорией тонкости мог обладать мужчина, подобный Славе Покровскому, — российскому бизнесмену, вылупившемуся из самых низов, и оперившемуся только внешне! Он, бывший посредственный ученик, выпускник профессионального автодорожного техникума, сын своего советского папы, занимающего когда — то выборную должность партийного организатора на крупном станкостроительном предприятии, и мамы, — заведующей столовой на этом самом предприятии, был приучен к совсем иного рода тонкостям. — Как и кому подмазать, где вовремя подсуетиться, каким образом держать нос по ветру, кому лишний раз улыбнуться, а кого и не заметить при случае! Категории любовных тонкостей его наставники-родители даже и не касались, считая, что с этим любой мужик и так разберется, а может и вообще ничего не считая, как знать!

Сам же Слава любовному самообразованию по части тонкостей время тоже не уделял. Некогда ему было. Он стремился к высокому под иным именем, — к высокому благосостоянию, живя по принципу, что при деньгах любая баба наша!

Внешне он был довольно интересен, подтянут, накачан, аккуратен. Одеваться любил с шиком, ездил на иномарках. Сейчас у него их было две. — Ауди и Мерседес. Одним словом, внимания женщин Слава был удостоен всегда! Жизнь баловала его в качестве самца-любовника, который, не имея счета самочкам, особо их и не уважал. Правда совсем уж безразличным и фамильярным его назвать было нельзя, и если какие-то интересы его любовниц особо не касались Славиных важных дел, так сказать, не задевали их

никаким боком, он с удовольствием потакал своим дамам сердца в мелочах. С Маланьей же получилось иначе. Она была чужой женой, — женой его партнера по бизнесу, в которую он безнадежно влюбился.

Мужу Маланьи, Катаеву Евгению Сергеевичу было пятьдесят, и она была его второй женой, — молодой, двадцатисемилетней! Слава впервые увидел ее на дне рождения Катаева, куда был приглашен почетным гостем. А потом, пошло, поехало! Между ними образовалась взаимная симпатия, появились недвусмысленные намеки на сближение, а вскоре и сама близость. Маланья приняла ее с легкостью, можно сказать, даже легкомысленно. Одним словом, пошла на поводу у своего влечения и оторвалась, ни о чем не думая. Однако это было только внешне, а если капнуть глубже, то Маланья давно уже была готова к подобному поступку. А причиной тому служило ее решение уйти от Катаева. Почему? — Да, было почему! Маланью, прожившую с ним четыре года, и надо сказать, хороших четыре года, как в материальном, так и в физическом плане, задавил моральный аспект происходящего! Ибо она, с самого первого дня, как только вошла в шикарную четырехкомнатную квартиру Катаева, стала ощущать, что занимает в ней чужое место! И ощущение это давило ее все четыре года, причем усиливаясь, а не уменьшаясь, с течением времени. Маланья знала, что Катаев разлюбил свою жену давно, еще до ее появления, и, конечно же, знала о том, что не жил он с ней уже около года, но! Но! Она постоянно ощущала присутствие этой женщины в Катаевской квартире. Да и не только Ольги, — так ее звали, но и Катаевских детей, — двадцатитрехлетнего Игоря и девятнадцатилетней Лены. И потом, Катаев поддерживал с бывшей семьей хорошие отношения, помогал материально. И это было по правилам! И, надо сказать, нисколько не раздражало Маланью! Мало того, такое Катаевское отношение к своей бывшей семье, в некоторой степени даже возвышало его в глазах Маланьи. Он не жлобничал, не предъявлял к детям никаких надуманных, удобных для отказа в помощи претензий, баловал их, как любой приличный отец. Что же касалось самой Маланьи, то она в этой связи причисляла себя к одной из четырех его подопечных, имеющей ровно столько прав на Катаевские материальные блага, сколько и все остальные. Если же по желанию самого Катаева, ей перепадало больше, то пожалуйста, она ничуть не возражала! И при таких вот обстоятельствах, вполне честно подкрепляемых ее принципиальными нормами, чего, казалось бы, не жить? Однако ей не жилось!