Комсомолец 2 (СИ) - Федин Андрей - Страница 37

Туалет около дома Бобровых отличался от того, что я посещал в колхозе, только количеством посадочных мест. Да ещё тем, что газету «Труд» здесь заменили «Правдой». Я снял с гвоздя газетный обрезок — повертел его в руках. Вновь задумался над тем, куда исчезала поступавшая в Зареченск «вагонами» туалетная бумага. А заодно прикинул: не будет ли считаться подобное использование напечатанных в «Правде» портретов партийных вождей преступлением против советской власти. Рисковать не стал. Как порядочный гражданин, старался выбирать клочки бумаги без картинок — только с текстом. Да и то — не «использовал» кричащие заголовки: надеялся, что мелкий шрифт на моей коже разобрать будет сложнее.

Десятиминутка в неотапливаемой уборной прогнала сон. В дом я возвращался бодрым и замёрзшим. Шёл через двор торопливо. Дыханием отогревал руки. Ругал себя за то, что отправился в туалет без пальто — сказалась расслабленность студента, привыкшего к комфорту советского общежития. Шагнул через порог дома — направился не к дивану, а на поиски холодильника. Перед новым годом я в холодильник Бобровых не заглядывал. Но приметил направление, в котором девчонки уносили готовые салаты. Потому путь к еде отыскал быстро, не заплутал в тёмных проходных комнатах.

Холодильник «Минск-1» выглядел новым, но непривычно маленьким. Я уже не помнил, какой аппарат стоял на кухне моих родителей, когда я был ребёнком. Допускал, что тот тоже не отличался высотой и объёмом. Но ведь и я тогда не был двухметровым — холодильник запомнился мне не низким. В прошлой взрослой жизни я привык к высоким монстрам, помещавшим в себе ассортимент небольшого продуктового магазинчика. Подбирал их под свой рост и аппетиты. В этой — видел шедевр советских инженеров впервые. Это если не считать тех монстров, что рычали в продовольственных магазинах.

Взял с полки салатницу — перекладывать «Оливье» в тарелку поленился. Подивился, что так много приготовленных для новогоднего стола блюд остались несъеденными. Но не расстроился этому факту — напротив, порадовался, что не останусь без завтрака. По-прежнему не собирался уезжать утром: не видел надобности так рано возвращаться в общежитие. Меня там никто не ждал. И ничто: ни оливье, ни шпроты, ни остатки торта. Ближайшие планы у меня были лишь на второе число. А первое утро нового года я решил провести в доме Бобровых — рядом с этим замечательным холодильником.

Вернулся в гостиную — поставил на диван салатницу. Попытался оживить телевизор. Думал воскресить давнюю привычку завтракать перед телевизионным экраном. Вот только чёрно-белый монстр не признал меня за хозяина — отказался повиноваться. Я предвидел, что он не покажет мне голливудский фильм. Но отказ показывать даже советские новогодние концерты стал неожиданным. Либо руки у меня всё же росли не из правильного места, либо нынешнее телевидение работало не круглосуточно. Я не сумел отыскать ни одного, даже «вражеского» канала. Решил, что это неспроста — что телевизор намекал мне: не засиживайся, ложись спать.

Едва я вернулся на диван и сунул ложку в салатницу, как с улицы донеслись голоса. Прислушался: разговаривали во дворе. О чём говорили, не услышал. Но мне почудилось, что я узнал голос Светы Пимочкиной. Вторил ей мужской голос. Вот только кому он принадлежал, я мог лишь догадываться (кто отправился провожать комсорга?). Голоса приближались. Когда источники звуков поравнялись с окном за моей спиной, сомнений не осталось: вернулась Пимочкина. Решил не изображать спящего. Гадал, зачем явилась Светлана (что стряслось, или что она позабыла в доме). Ковырялся в салате — вылавливал зелёный горошек.

Вскоре услышал стук каблуков и скрип половиц. Вместе с холодным воздухом в гостиную ворвалась комсорг — решительно и отчаянно, будто собиралась вступить в последний бой. Света не вошла, а вбежала в комнату. Раскрасневшаяся на морозе; в чуть съехавшей набок шапке; с побелевшим кончиком носа, напомнившим мне о её сестре (той, из будущего) Людмиле Сергеевне Гомоновой — он лучше любых слов говорил: Пимочкина сердилась. Я отправил в рот очередную ложку салата; наблюдал за тем, как Светлана обшаривала взглядом комнату. Краем глаза заметил Аверина. Слава не спешил входить в комнату — замер в дверном проёме.

— Где она?! — спросила комсорг.

От звуков её голоса задрожали стекла серванта.

Пимочкина впилась мне в лицо строгим взглядом.

Ложка замерла — не добралась до моего рта.

— Кто? — спросил я.

— Надя Боброва! Кто же ещё?! Где она?!

Света не кричала… но говорила очень громко. Хмурила брови. Смотрела на меня, не мигая (ну точно, как моя бывшая жена — когда пребывала в гневе). Плотно сжимала губы. Белое пятнышко на кончике её носа увеличилось — «осветлило» и крылья носа, и носовую перегородку (или это обморожение?). Раньше оно никогда не становилось настолько большим (ни на носу у Светланы, ни на лице у Людмилы Сергеевны — её младшей сестры). Света сжимала-разжимала упакованные в вязаные варежки кулаки. Стояла на месте, но доски пола под ней не переставали постанывать.

— Спит… наверное, — сказал я.

Пожал плечами.

— Я проснулся… вас нет, — сообщил я. — Все разъехались — меня оставили здесь. Одного. Но… если Надя не ушла с вами… значит она где-то в доме. В спальне посмотри. Где-то там… наверное.

Ложкой с салатом указал на дверной проём, где маячил староста.

— В спальне? — переспросила Света.

Буравила моё лицо взглядом.

— А где ещё ей быть? — сказал я.

Повернулся к Аверину.

— Что случилось-то? — спросил я. — Может, объясните мне?

Пимочкина ничего не стала объяснять. Рванула прочь из комнаты. Слава прислонился спиной к стене — ушёл с её пути. Но тут же поспешил за комсоргом. Скрип половиц указывал направление их движения. Я покачал головой. Посмотрел на тёмный экран телевизора. Вставать с дивана не захотел. Но и аппетит пропал. Я уронил в салат вилку, поставил салатницу на пол — рядом с пустой бутылкой. Стянул с себя брюки — ужаснулся тому, во что они превратились (я действительно плохо соображал перед сном, раз завалился на диван в одежде). Накинул колючий плед на плечи, прикрыл им голые ноги. Прислушивался к доносившимся из коридора звукам.

— Спит! — сообщил голос Пимочкиной.

Голос старосты ответил — тихо, я не разобрал ни слова.

— Дурацкие у тебя шутки, Аверин! — сказала комсорг. — Нашёл время шутить. Ведь знала, что ты говорил ерунду! Но всё равно помчалась сюда. Тебе должно быть стыдно!

Я вновь не расслышал Славкины слова.

— Всё, прекращай, Вячеслав! — потребовала Пимочкина. — Из-за твоих выдумок я теперь вовремя не явлюсь домой! Огромное тебе спасибо!

Я разобрал лишь слово «такси», из всего, что говорил староста.

— Не нужно никакого такси, — сказала Света. — Всё равно опоздаю. На полчаса или на час — это уже не важно: всё равно придётся выслушивать мамины нотации.

Скрипнули дверные петли.

— Ладно, пошли. Ну не убьют же меня родители.

Услышал, как захлопнули входную дверь. Пимочкина и Аверин ушли — со мной снова не попрощались. Под тяжестью их тел застонали доски крыльца. Я слушал топот каблуков во дворе, поскрипывание снега (вздрогнул, плотнее закутался в плед). Слышал голоса, что постепенно отдалялись от окна. Подумал о том, что в печь не мешало бы подбросить угля (Аверин вчера показал, как это правильно делать). Вот только я поленился вставать и выходить из комнаты. Вспомнил о толстом одеяле, что приметил на Надиной кровати (наверняка — пуховом). Вздохнул и растянулся на диване. Дал себе обещание проснуться в полдень.

Уже начинал дремать, когда вдруг представил, что бы случилось, если бы сегодня на моём месте был настоящий Александр Усик. Подумал: «Ведь наверняка бы споили парня, испортили бы ему праздник!» Причём, выпал бы Комсомолец из студенческой компании задолго до полуночи — ему хватило бы и того портвейна, который я сливал в кастрюлю. Слава Аверин обеспечил бы себе на всю новогоднюю ночь внимание Пимочкиной. Света не отвлекалась бы на его конкурента: Усик преспокойно бы пролежал всю ночь на диване… Или не всю ночь? Или Комсомолец мог не вовремя проснуться?