Рандеву с Валтасаром - Абдуллаев Чингиз Акифович - Страница 73

– Можешь приходить когда хочешь, теперь тебя никто не тронет.

И тогда Мирза понял, что выиграл в этом противостоянии. Настоящий мужчина – это тот, кто умеет бросать вызов судьбе и принимать ее удары. Настоящий мужчина – это тот, кто не сгибается ни при каких обстоятельствах. Есть нечто величественное и страшное одновременно в силе самца-хищника, готового отстаивать свои права до последнего. Может, эта сила передалась мужчинам от далеких первобытных предков – встречая на своем пути более сильного соперника, они не уступали ему, предпочитая умереть, но не быть побежденным.

Взглянув на трос, он вспомнил ту давнюю мальчишескую историю и решительным движением сбросил костыль. Тот полетел вниз, и раскрутившийся провод сильно дернул Меликова, словно пытаясь оторвать от крюка, за который он держался обеими руками.

Костыль еще раскачивался, когда он, уже не думая о нем, схватился руками за ржавый трос. Трос опасно прогнулся, но все же выдержал тяжесть его тела. Мирза еще раз вздохнул и полез к контейнеру. «Что это за ящик? – думал он. – Может, там хранили цемент? Что здесь вообще производили? Цемент? Известь? А может, ни того, ни другого». Он хватался за трос и упорно продвигался к контейнеру, стараясь не обращать внимание на давящую тяжесть в ногах. Грудь, перевязанная проводом, уже давно болела – очевидно, вес костыля с болтавшимся проводом был достаточно большой, но он заставил себя не обращать на это внимание. Еще четыре метра, три, два... Голоса слышались все ближе. Один метр. Он схватился за ящик. Оказалось, что это не контейнер, а именно ящик. Если его доски сгнили, то он немедленно полетит вниз. Может, это и к лучшему.

– Врешь, – снова сказал он себе, тяжело дыша, и схватился за небольшую дверцу.

Все-таки он оказался прав, в этом ящике что-то хранили. Дверца не поддавалась. Он дернул ее изо всех сил правой рукой, держась левой за трос. Если сейчас дверца не откроется... Об этом не хотелось думать. Он еще раз дернул, и дверца наконец открылась. Он едва удержался. Мгновение – и он был внутри ящика. Доски скрипели, но вполне могли выдержать его вес. Когда-то этот ящик, видимо, использовали для переноски готовой извести. В нижней части было небольшое отверстие. «Это даже к лучшему, – подумал Мирза. – Им будет казаться, что здесь невозможно спрятаться». Выдохнув воздух, он начал подтягивать к себе костыль, а затем и провод.

Когда лай собак и крики людей послышались совсем близко, он закрыл дверцу и взглянул вниз. До земли было метров шесть – семь. Он усмехнулся. Теперь пусть лезут на кран и снимают его отсюда. Никому и в голову не придет, что человек без ног сумел совершить такое. Сумел подняться на такую высоту.

Рига. 29–30 июня

Ночью он проснулся словно от толчка. Прислушался. Обычно срабатывала некая сигнальная система, когда он просыпался от постороннего шума или от чьего-то присутствия. Уже много лет он не мог спать в присутствии постороннего, кем бы ни был этот человек. У него появились повадки волка. Дронго это прекрасно сознавал. Никто не должен был находиться рядом с ним в одной комнате, видеть его спящим. Иначе он чувствовал себя беспомощным.

Проснувшись в рижском отеле, он долго лежал, прислушиваясь к тишине. Все было спокойно, лишь где-то далеко слышались голоса. Очевидно, кто-то поздно возвращался в отель. На часах было около четырех часов, когда Дронго поднялся. Он спал вчера весь день, словно набираясь сил для нового поединка. Теперь он был абсолютно уверен в правильности своих выводов. Его подставили в Португалии представители ФСБ, которые почему-то хотели убрать его. Затем вторая попытка – уже здесь, в Прибалтике. Судя по их почерку и по тому, как напряженно Хоромин искал Бискарги, они не были связаны. Но тогда возникал резонный вопрос: почему сотрудники ФСБ так стремятся убрать человека, который по их просьбе ищет убийцу? Почему они так не желают его присутствия в этой группе? И чего они вообще хотят, если их задача – нейтрализация возможного убийцы? От этих вопросов можно было сойти с ума, но он сидел на постели, стараясь придать им некую упорядоченную форму.

– Будь оно все проклято, – вдруг громко сказал Дронго.

Собственно, почему он рассчитывал, что могло быть иначе? Кем он был для ФСБ? Человеком, которому нельзя доверять, иностранцем с непонятным статусом и неясным положением в группе. Частным экспертом, которого всего лишь наняли для консультаций. Почему его так задело предательство Хоромина? Ведь все так и должно было быть. Его использовали, пока он был нужен, а затем приняли решение...

«Нет, не подходит, – признался он себе. – Ведь они устроили покушение в Португалии для того, чтобы вообще вывести меня из игры».

Звонить Потапову было нельзя, это он понимал. Но его беспокоило и молчание Эдгара, который должен был выяснить реакцию генерала на двойную игру Хоромина. Однако за весь вчерашний день ему никто не позвонил. Дронго поднялся и стал одеваться.

Рига была одним из самых любимых его городов в бывшей стране. Именно в Прибалтику он приехал в первый свой отпуск с другом. Именно здесь он любил бывать еще в студенческие годы, словно вырываясь за границу. Прибалтика всегда была немного другой, не похожей на остальные республики. А Рига была центром этого края. Если старый Таллин был хорошо сохранившимся городом из сказки, то Рига была наполовину западной, наполовину местной столицей, и это ему очень нравилось. Той, другой Риги, уже не было. Но она продолжала жить в его сердце и мыслях.

Многие из его друзей отсюда уехали. Вейдеманис не имел права даже въезжать в страну под страхом ареста. Здесь больше не жаловали ни бывших сотрудников госбезопасности, ни бывших латышских стрелков. А полувековой период после войны называли «советской оккупацией».

Дронго вспомнил, с какой горечью говорил ему Михаил Мураев: «Мой отец строил в Прибалтике заводы и электростанцию. А получается, что он был оккупантом. Чушь собачья. Если это была оккупация, то почему в республиках Прибалтики существовали свои национальные театры, свои союзы писателей и художников, композиторов и кинематографистов? Почему здесь были национальные школы и своя академия наук?»

Но Дронго помнил и другие слова. Слова литовцев, латышей, эстонцев, рассказывавших ему о страшных годах, когда выдворяли из страны их родных, расстреливали близких, отправляли в Сибирь целыми семьями.

Истина была где-то посередине. Конечно, в тридцать девятом – сороковом годах Советская Армия в соответствии с пактом Молотова – Риббентропа оккупировала прибалтийские республики и восточную Польшу. И, конечно, расстрелы, депортации, высылки прокатились по Прибалтике, как, впрочем, и по всему Советскому Союзу. Но затем сюда пришли фашисты. Не немцы, как иногда любили передергивать некоторые историки, а именно фашисты. И тогда тоже имели место и расстрелы, и депортация. Но только на этот раз больше других страдали евреи и коммунисты. А потом снова пришла Советская Армия, и маятник опять качнулся. Но правомерно ли называть все, что было за пятьдесят лет, оккупационным режимом? Честно ли это было бы по отношению к прибалтийским народам? Означало ли это, что история всех пятидесяти лет должна писаться только черной краской? И где была та мера весов, на которых можно было взвесить страдания людей и достоинство нации?

Он всегда искренне сожалел о распаде Советского Союза, той огромной Атлантиды, которую он любил и в которой прошла большая часть его сознательной жизни. Но с годами обретенная мудрость начала давить на его сознание. Можно ли было и дальше жить так, как они жили? И нужны ли были перемены? А если нужны, то какие? Молодые люди, с которыми он встречался в «Экспрессе», были настроены по-революционному. Многие восторгались, что их дети уже не говорят по-русски и даже не знают этого языка. Но находились и другие, более мудрые и более прозорливые. Они полагали, что на отрицании прошлого нельзя строить будущее, что мир вовсе не столь одномерен, каким он кажется крайним радикалам. Но что есть истина? Он полагал, что право на истину должно быть у каждого человека, что право на свою истину должно быть выстрадано народом и никто не имеет права лишать людей выбора.