Запас прочности - Соболев Леонид Сергеевич - Страница 43

Петя Никитин спит, дышит спокойно.

— Д-дочь родилась. С-сегодня утром, — бормочет Фролов. — Врачи п-поздравляют. — Он нерешительно вертит в руках бумажку. — Разбудить Петра надо.

Зосима шагнул к постели, но вдруг широко открыл глаза: голова у Никитина совсем-совсем белая.

— Дочь!.. А я и хотел дочь. — Никитин приподнялся на локте и, не мигая, смотрит на друга. — Понимаешь, нарочно это я… Страховался, когда про сына говорил, и думал… — медленно сказал он и снова свалился на подушки.

Фролов засопел носом и стал медленно пятиться к двери.

Александр Шевцов

ТУМАН

Плавучая база возвращалась в порт из далекой Северной Атлантики. Десятки тысяч бочек с сельдью заполнили трюмы огромного теплохода и даже стояли ровными рядами на всей широкой палубе. Плавбаза огрузла, осела и плавно врезалась во встречную океанскую волну. Шла мертвая зыбь — отголосок недавнего шторма.

Моряки, собравшиеся на палубе, думали уже береговые думы.

Осенняя ночь так плотно обступила теплоход, что, казалось, форштевень резал не только волну, но и эту густую темноту. Полчаса назад судно вошло в полосу стойкого тумана и сбавило ход. Над океаном тоскливо и нудно завыла сирена.

Старые друзья — боцман и шеф-повар — стояли у фальшборта и молча курили. Повар докурил папиросу и бросил окурок за борт. Боцман коротко взглянул на друга:

— Ну, ты-то… тебе-то уж… Ты же старый матрас.

Он всегда говорил «матрос» вместо «матрос». Это была одна из немногих боцманских шуток. Шутил он редко.

— Черт его знает… Машинально.

Боцман долго плавал на море и прочно знал, что море не шутит. Ему столько раз в молодости приходилось попадать в переплеты и каждый раз из-за нарушения каких-то морских правил или традиций, что он стал яростным хранителем уставных требований и неписанных морских законов. А один из них запрещает бросать горящий окурок за борт.

Повар перегнулся за борт, проследил, что окурок упал в воду, а не заброшен струей воздуха обратно на палубу или в какой-нибудь раскрытый иллюминатор, и отшатнулся:

— Смотри, Константинович!

Но боцман тоже увидел сквозь туман неясные очертания небольшого деревянного суденышка. На мгновение оно приблизилось вплотную, мягко стукнулось кормой о борт плавбазы и растворилось в тумане.

— Посудина, — удивленно произнес боцман.

— Видать, норвежская, — подхватил повар.

— И огней нету.

— Верно, ни одного огня.

— То-то и оно. В море, имей в виду, без огней плавают или недобрые люди, или пострадавшие… Надо на мостик доложить.

Он круто повернулся и побежал под полубак. Там, в коридоре, висел телефон.

Перед сном капитан всегда поднимался на мостик. Узнавал, как дела, как правит вахту третий помощник капитана — самый молодой из штурманов, отдавал распоряжения на ночь и тогда уходил к себе.

В этот вечер капитан засиделся в каюте первого помощника и вместе с ним поднялся на мостик. Сначала они прошли в штурманскую рубку. Здесь, на столе, лежала генеральная карта, на которой был проложен курс корабля.

Первый помощник взглянул на карту. Перед ним на чистом, белом поле прочерченная по линейке курсовая линия. Она казалась строгой, суховатой и не оставляла места для размышлений. Ни один человек на судне, кроме капитана, не имел права дотронуться до нее, отклонить в сторону.

Курсовая линия вела на юго-восток, туда, где лежали изрезанные дреними ледниками безлюдные берега Норвегии. Когда судно дойдет до условной точки на этой линии, капитан проложит новую, строго на восток.

Капитан взял циркуль, прикинул расстояние до берега. Далековато еще, около ста двадцати миль.

— К утру подошли бы уже к берегам. А теперь — леший его знает…

Рядом, в рулевой рубке, раздался телефонный звонок.

За тонкой переборкой было слышно, как вахтенный помощник снял трубку. Разговор был коротким. И вслед за этим вахтенный влетел в штурманскую. Он торопился, слова у него вылетали все сразу, потом словно зацепились одно за другое и застряли. Помполит улыбнулся. Капитан спросил:

— Вы не могли бы поспокойней? Если можно, конечно…

Он всегда разговаривал с покоряющей твердостью: ровно, спокойно, не повышая и не понижая тона. А когда бывал недоволен, в голосе появлялась ледяная вежливость. Эту манеру он выработал в себе еще в дни юности, в морском техникуме. Он исподволь готовил себя к капитанской должности и считал, что в трудные минуты (а к ним он тоже готовился) это поможет ему хладнокровно принимать нужные решения.

Штурман смутился было, но, быстро собравшись, спокойно, сухо — он очень хотел походить на капитана — доложил:

— Звонил боцман. Сию минуту о борт нашего судна стукнулась какая-то деревянная посудина. Без огней.

— А вы сами видели?

— Нет. Туман же… Боцман видел.

Боцман — моряк серьезный. Капитан в него верил. Не станет он зря шум поднимать. Дверь из рулевой в штурманскую рубку резко распахнулась, и на пороге появился боцман. Увидев капитана, по-военному подтянулся. За долгие годы плаваний он повидал немало капитанов, но этого считал «самым правильным».

— Что там такое?

Боцман коротко доложил. И тут же добавил:

— Но тума-ан, густейший!

Капитан зябко передернул плечами, повернулся к первому помощнику, и по его глазам было видно, что решение у него созрело.

— Ну, комиссар?

— Что ну? Вы — капитан.

Это было сказано так, словно помполит уже одобрил решение, которое принял капитан. Резко повернувшись, капитан распахнул дверь в рулевую рубку. За ним пошли все. Здесь было совсем темно. Только крохотная лампочка освещала компас; да и она была притенена козырьком.

— Лево на борт! — скомандовал капитан.

Рулевой, недоумевая, негромко отрепетовал команду и стал медленно вертеть штурвал, перекладывая руль.

— Не слышу!

Голос капитана прозвучал повелительно и резко. Рулевой повторил громко:

— Есть лево на борт! — и быстрее завертел штурвал.

Капитан прижался лбом к стеклу. Не видно было не только моря, но и полубака впереди.

— Да… туман, туман. — Эти слова капитан произнес как-то нерешительно. Но затем распорядился с обычной твердостью:

— Боцман! Поставьте на носу двух впередсмотрящих. Вызовите подвахтенных, расставьте людей по бортам. Подготовьте швартовые концы на обоих бортах… — Он неожиданно замолчал. В его голосе почувствовалась нерешительность, и это показалось необычным. Возникло состояние неловкости. Видно, и сам капитан переживал это состояние. Но вот он взял себя в руки:

— Сколько времени прошло?

— Минут двенадцать-пятнадцать.

— Ясно, вижу. Выполняйте.

— Есть выполнять! — И боцман исчез.

Капитан сказал вахтенному штурману:

— Передайте старпому и стармеху — немедленно подготовить катер правого борта.

Штурман бросился к телефону. Капитан снова прижался лбом к стеклу.

Помполит понимал это состояние. В нужную минуту в капитане как будто заводили тугую пружину. А следовавшие за этим распоряжения подтверждали, что пружина начинала раскручиваться.

Из всего экипажа, пожалуй, только один помполит знал, что капитан — веселый и темпераментный человек. Никто на судне ни разу не заметил, чтобы капитан в чем-то поколебался или что-то смутило его. Всем казалось, что у него всегда есть готовое решение. И поэтому помполит был озадачен: и тем, что капитан приостановился, и тем, что он, очевидно, слишком недоволен туманом. Он не знал одного, что туман — единственное явление на море, которого капитан даже боялся. Каждый раз, попадая в туман, он чувствовал, что задыхается от страшной тесноты — тесноты почти физической. Тогда возникало болезненное желание: скорее размести, расшвырять это мутное месиво или стремительно бежать вперед, чтобы вырваться из него.

Убедившись, что поворот на сто восемьдесят градусов завершен, он рспорядился: «прямо руль» и поставил рукоятку машинного телеграфа на «самый полный».