Чародей и Дурак - Джонс Джулия - Страница 85

Незнакомец снял перчатки. Тавалиск заметил, что руки у него в шрамах и кожа на костяшках красная. Оба сидели молча — огонь потрескивал между ними, и вверху мигала свеча. Тавалиску стало как-то не по себе. Тишина тяготила его, и вскоре он почувствовал, что прямо-таки должен заговорить.

— Там лежит рыхлый снег, и ветер очень сильный. Неподходящее время для путешествия.

Приезжий оторвал взгляд от огня. Никогда Тавалиск не видел таких холодных глаз: будто гранит, покрытый льдом. Незнакомец растянул губы в подобии улыбки.

— Однако вы-то проехали через перевал.

— У меня не было выбора. Нужно поскорее попасть домой.

— И где же ваш дом?

Тавалиск ощутил легкую боль в голове. Какая-то сила заставляла его помимо воли отвечать на вопросы незнакомца. Тавалиск помедлил. Силбур перестал быть ему домом, так куда же он едет? Куда-нибудь подальше отсюда. Им с Венисеем случилось как-то побывать в Рорне. Тавалиску запомнился этот город, процветающий и кипящий жизнью. Улицы там кишат народом, а храмы украшены золотом. Превосходное место для того, чтобы начать новую жизнь.

— Я живу в Рорне, — сказал он.

По легкому движению руки незнакомца Тавалиск понял, что тот ему не поверил.

— А вы откуда будете? — спросил Тавалиск, стараясь побороть растущую неловкость.

— Из Лейсса. Жил еще в Ганатте и Силбуре.

Последнее слово он произнес с ударением, и Тавалиск почувствовал, что краснеет. Спасло его появление служанки, которая тащила уставленный яствами поднос. Суетясь и расточая улыбки, она накрыла на стол и неохотно ушла. Незнакомец сдул пену с эля.

— Что за дело привело вас на Север?

Тавалиск не привык смущаться, и это чувство ему очень не нравилось. Он откашлялся и сказал:

— Я богослов и гостил у великого мистика Рапаскуса. — Тавалиск обрел некоторую уверенность и решил проверить свою историю в деле. — К несчастью, случилось страшное: великий человек умер, а дом его и все труды сгорели.

— Ну вот, вы и избавили меня от путешествия, приятель. Я ведь тоже ехал к Рапаскусу.

Тавалиск затаил дыхание. Стало быть, это тот самый человек, которого Рапаскус пригласил на его место, — блестящий ученый из Силбура.

— Вас, полагаю, зовут Тавалиск, — сказал тот.

— А вы, должно быть, Баралис?

Баралис занялся своим обедом, отломив у птицы оба крыла.

— Рапаскус писал мне о вас, однако не упоминал, что вы интересуетесь богословием. Он отдавал этому предмету много времени — значит вам было о чем поговорить.

Тавалиск расстегнул ворот камзола. Ему вдруг стало жарко.

— Да, он и богословием занимался, но истинной его любовью была мистическая наука: тайные обряды, необъяснимые явления, магия.

— Ошибаетесь, друг мой, — небрежно, но уверенно заявил Баралис. — В одном из первых писем ко мне он писал, что близок к завершению нового толкования канонических текстов. Борк открыл ему путь к свету, и Рапаскус провел много лет, облекая это откровение в слова.

— Над чем бы он ни трудился, все сгорело в огне, и мы никогда уже не узнаем правды. — Тавалиск решил, что пора дать тягу, и встал.

— Скажите, друг мой, — спросил Баралис, когда он уже ступил на лестницу, — вы собираетесь опубликовать ваш труд?

Тогда Тавалиск понял, что ему не удалось провести Баралиса. Тот видит правду так же ясно, как ночной зверь в темноте.

Первым побуждением Тавалиска было убраться отсюда немедля прихватив обвиняющие его рукописи.

— Возможно, — промямлил он. — Еще рано говорить об этом. — И понесся вверх, прыгая через две ступеньки. Но голос Баралиса догнал его.

— Я буду следить за вами, мой друг! Мне крайне любопытно увидеть, как далеко вы зашли.

Тавалиск уехал еще до рассвета. Служанка, подавшая ему счет, сказала, отсчитывая сдачу:

— Ох, чуть не забыла, сударь. Тот красивый господин, что давеча приехал, просил передать вам привет. Он сказал, что вы, должно быть, уедете спозаранку.

Тавалиск огляделся. Баралиса нет — самое время убираться.

— Отдай это конюху, — сказал он, вручив девушке четыре медные монеты. — Пусть снесет сундук из моей комнаты вниз.

Девица заколыхалась от смеха.

— Конюху уже уплачено, сударь. Тот любезный господин так и подумал, что у вас тяжелая поклажа.

Тавалиск покинул Лэйрстон в великой спешке. Он заплатил вознице за то, чтобы тот погонял как следует, и не желал останавливаться даже ради еды.

Через две недели он приехал в Несс. Он свихнул себе шею, то и дело оглядываясь через плечо, и обгрыз ногти до самого основания. Но время и теплое дыхание юга постепенно излечили его от испуга — добравшись до Рорна, он отбросил все свои сомнения. Баралис, быть может, и догадался, что он присвоил себе труды Рапаскуса, но доказательств нет. Если Баралис и выступит, то это будет слово подозрительного колдуна против слова Божьего служителя.

И Тавалиск, приехав в Рорн, сделался служителем Бога. Это стало его последним и окончательным воплощением. Брат Тавалиск, ученый, писатель и провидец.

В подвале под рыбной лавкой он два года переписывал труд Рапаскуса собственной рукой. В последние месяцы он распространил ряд религиозных памфлетов, предваряющих выход сочинений в свет. Ими он создал себе имя еще до издания первого тома. Рорн, с его растущим купеческим сословием, новообретенной ученостью и недюжинной гордостью, дозрел как раз до нужной стадии. Он жаждал новых идей, новых вождей и новой крови. Утвердившись в своих правах, он готовился выйти из тени Силбура на солнце.

Тавалиск с легкостью добился своего. С помощью памфлетов он обрел сторонников, с помощью своих сочинений — весь город. Все были им довольны: купцам нравилось его отношение к земным благам, книжникам — его тонкие нападки на традиционную доктрину, простому люду — его остроумие.

Церковь же его возненавидела — и хуже поступить не могла. В то время в Рорне на церковников смотрели как на шпионов Силбура. К Силбуру же рорнцы относились со всевозрастающим возмущением. По какому праву этот дряхлый, разлагающийся город диктует им, как надо жить? Рорн растет и расцветает, а Силбур бескровен, как старые мощи.

Тавалиск стал во главе движения недовольных. Он ворошил угли, он раздувал огонь. Каждую ночь он выискивал в трудах Рапаскуса новое топливо и публиковал памфлет за памфлетом. Его слава ширилась, число его последователей росло. Толпа собиралась вокруг него, стоило ему выйти из подвала.

В ту пору умер старый архиепископ, и страсти накалились до предела. Силбур тут же прислал преемника и тем совершил серьезную ошибку. В Силбуре поспешили как раз потому, что сознавали, как слабеет их влияние в Рорне. Святая длань опустилась — и промахнулась. Присланный, кислолицый прелат родом из Ланхольта, добрым рорнцам был неизвестен, и город его не принял. Во время праздничного выхода его стащили с коня и всего истыкали ножами.

Этого зрелища Тавалиск никогда не мог забыть. Зверская, среди бела дня совершенная расправа показала ему, на что способны жители славного города Рорна.

После этого Силбур стал осторожнее. Опасаясь лишиться всякого влияния на Рорн, опасаясь раскола и создания в городе собственной конфессии, Церковь разрешила Рорну самому избрать себе архиепископа. Не всему Рорну, конечно, а лишь его священному синоду, но к тому времени Тавалиск возымел такую силу среди купцов и простолюдинов, что духовенство просто побоялось избрать кого-то другого. Не один Тавалиск, как видно, не мог забыть новоиспеченного архиепископа, лежащего на мостовой в луже крови. Попы ведь известные трусы.

Не прошло и месяца, как Тавалиск воссел на священный престол Рорна. Он стал самым любимым архиепископом за последнюю тысячу лет. Силбур его ненавидел, местные церковники презирали его, а святейший отец безуспешно пытался отлучить его от Церкви. Зато рорнцы его обожали как человека, обуздавшего Церковь. Тавалиск был молод, талантлив, непокорен — и вышел из народа. Он мужал вместе с городом и богател вместе с ним.

Шли месяцы, годы, десятилетия. Рорн сделался самым крупным торговым городом Обитаемых Земель, а Тавалиск — самым влиятельным служителем Церкви. Власть его была безмерной, а влиянием он мог помериться с Силбуром. Никто не отваживался более бросить ему вызов — ни его святейшество, ни старый герцог Рорнский. Тавалиск был негласным главой Церкви на востоке, а в Рорне, ставшем ему родиной, мог сойти за короля.