Чародей и Дурак - Джонс Джулия - Страница 3

Чувствуя легкую вину за то, что он так долго водил этих стражников за нос, и нешуточную вину за то, что из-за него они оказались на улице, Хват решился сделать им предложение.

— Если вы нуждаетесь в пристанище, горячей еде и согласны послужить одной знатной даме, могу указать вам такое место. — Произнеся это, Хват понимал, что Таул еще задаст ему за такое самоуправство. Чувствительная совесть его погубит.

— Что это за место? — сразу заинтересовался Грифт, не спросив, однако, о какой даме идет речь.

Хват поманил к себе пальцем обоих стражей и едва слышным шепотом назвал им адрес убежища.

— Постучите трижды в дверь и скажите тому, кто ответит, что принесли улиток. Скажите, что Хват вас прислал. — Ну вот, дело сделано. Придется Таулу либо принять этих двоих, либо убить их. Стремясь избавиться от этой беспокойной мысли, Хват поспешно сказал: — А теперь мне пора. Надо доставить письмо во дворец.

Он хотел уйти, но Грифт схватил его за руку:

— Не будь дураком, Хват, не суйся во дворец. Если попадешься Баралису, тебя разве что сам Борк спасет.

Хват поправил рукав и отвесил поклон.

— Спасибо за совет, Грифт, я его запомню. Увидимся позже. — И Хват затерялся в толпе, как это умеют только карманники.

Он не оглядывался назад. Становилось поздно, и Мейбор с беспокойством ждал ответа. Хват, мысленно пожав плечами, решил свалить вину за промедление на дождь: улицы залиты потоками воды, и быстро по ним не проберешься.

Жаль, что он идет с поручением: промышлять как раз лучше всего в дождь. Люди натыкаются друг на друга, натягивают плащи на голову, смотрят под ноги — лучших условий для работы не придумаешь. Быть может, он сумеет поохотиться позже, доставив письмо. К тому же с Таулом лучше пока не встречаться. Рыцарь обозлится за то, что Хват послал к нему стражников, а еще пуще взбесится, когда узнает о письме.

Хват нащупал письмо за пазухой. Вот оно — сухое как архиепископ в пустыне и вызывающее новые угрызения совести. Дело в том, что все делается без ведома Таула. Хват и Мейбор сами это придумали, и Хват был крепко уверен, что рыцарю их план нисколько не понравится. Здесь, как в игре, надо рискнуть — потому-то Хват и согласился, ведь он жить не мог без риска, — а весь выигрыш заключается в том мелком удовлетворении, которое получит Мейбор. Хват, однако, понимал, что получить удовлетворение тоже бывает необходимо — сам Скорый это признавал. Кроме того, Хвату хотелось прогуляться. Ему опостылело целыми днями сидеть взаперти с Таулом, Мелли и Мейбором. Дела должны идти своим чередом, карманы должны разгружаться, наличность должна оборачиваться — и кто же займется всем этим, как не Хват?

Сам того не заметив, он оказался у трубы. В Брене почти не было сточных канав, но была сеть подземных водостоков, не позволявших бесконечным дождям, круглый год приходящим с гор, затопить город. Брен — очень неудачно, по мнению Хвата, — был расположен между горами и озером, и вся вода с гор, как это свойственно воде, стремилась влиться в большой водоем, а город стоял как раз у нее на дороге. Поэтому и пришлось построить подземные каналы, направляющие воду в обход или вниз.

Дворец герцога, вернее сказать, дворец герцогини, стоящий прямо на берегу Большого озера, не испытывал, естественно, недостатка в таких каналах. В один из них и проник теперь Хват. Но он не принял в расчет дождя. Сейчас там, внизу, так сыро, что можно подхватить смертельную простуду. Одно утешение, что все пауки потонули. Хват терпеть не мог пауков.

Глянув вправо-влево и никого вблизи не увидев, Хват снял решетку, а затем с быстротой и ловкостью, от которых Скорый бы прослезился, юркнул под землю. Ноги его тут же погрузились в поток холодной, вонючей, быстро прибывающей воды. Хват, держась за стену, поставил решетку на место и прыгнул вниз. Вода была ему по колено. Пора было двигаться, пока она не дошла до шеи.

Дышать было нечем. Дождь смыл с улиц сухой лошадиный навоз и отбросы, но принес кровь со скотобойни, сало из свечных барабанов — всю городскую мерзость, похоже, сносило сюда, под дворец. Хват с тоской посмотрел вокруг — тут плавало много такого, что не мешало бы исследовать, — и углубился в кромешный мрак туннеля.

Тьма была ему не в новинку. Никто не любит ее так, как карманники. Ноги сами нащупывали дорогу, а глаза улавливали во мраке проблески света. Он поднимался все выше и выше. Обросшие слизью лестницы радушно встречали его, провисшие, покрытые мхом потолки отзывались эхом на каждый его шаг, вода неслась вперед, стремясь к озеру, а тени вместе с дохлыми пауками оставались позади.

Наконец он пришел к двери, выходившей в покои вельмож. Приложившись глазом к щели, он выглянул в широкий тихий коридор, уставленный вдоль стен старыми доспехами. Хват хорошо знал этот коридор. Ранним утром тут сновали слуги, разжигающие огонь в комнатах и греющие воду для ванн, но среди дня было пусто, как в церкви. Стража проходила здесь не чаще одного раза в час, и почти все обитатели в это время отсутствовали. Хват набрал в грудь воздуха, призвал на помощь Скорого и его удачу и вступил в запретные пределы дворца.

Испытывая возбуждение с примесью страха, юный карманник направился к покоям Баралиса. Ему надо было доставить письмо, дождаться ответа и во что бы то ни стало спасти свою шкуру.

— Сосредоточься, Джек. Сосредоточься!

Голос Тихони доносился из немыслимой дали, но такова была его власть, что Джек невольно подчинялся ему. И старался сосредоточиться. Сознание ушло куда-то вглубь, а мысли стягивались вокруг стакана.

— Согрей его, Джек, однако не разбивай.

Все мускулы напружинились, каждый волосок на теле поднялся дыбом, немигающие, уставленные в одну точку глаза пересохли. Джек старался исполнить наказ Тихони. Он послал себя — иначе не скажешь, он послал то, что составляло его суть, что служило стержнем его разума и связывало воедино его мысли, — к этому стакану. Это было жутко. Жутко было оказаться вне тела и испытать горьковато-сладкую легкость души. И как только другие проделывают это? Как Баралис, Тихоня — и Борк знает кто еще — сумели привыкнуть к этому ужасу?

— Внимательнее, Джек. Ты колеблешься.

Ну и пусть, хотелось крикнуть Джеку. Он не собирался уходить из тела целиком. Но он промолчал и сосредоточился еще сильнее. Он двигался сквозь редкие, суетливые частицы воздуха к твердой, гладкой поверхности стакана. Но нет, она не была твердой. Она была скользкой и в то же время мягкой, податливой, как свинец, тягучей, как густой мед или свежий летний сыр. Чувствуя, как стекло уступает напору, Джек понял всю фальшь и искусственность состояния, в котором оно пребывало. Созданное человеком вопреки природе, оно подспудно противилось насилию над собой. Должны были пройти века, даже целые эпохи, прежде чем оно вернулось бы назад, — но в конце концов добилось бы своего. Ничто не обладает столь долгой памятью, как стекло.

Джек знал это, просто знал, вот и все. Знал он также, больше чутьем, нежели разумом, что стекло охотно примет нагрев и не станет сопротивляться. Нагрев отвечает тайному стремлению стекла.

Это сознание, как ни странно, придало Джеку сил. Из кнутобойца он превратился в человека, владеющего ключом. Осторожно, ласково, будто на цыпочках, проник он в стекло. Где-то совсем близко промелькнул страх, но Джек не поддался ему. Сейчас существовало только одно: слияние. Если бы Тихоня заговорил, Джек не услышал бы его.

Он уже чувствовал колебания стекла — сильные, мерные, почти завораживающие. Он приспосабливался к их ритму. Как верно, как хорошо...

— Джек! Осторожнее! Ты потеряешь себя!

Слова Тихони были заряжены колдовством. Джек ощутил его власть и возмутился. Стекло принадлежит ему, и он не потерпит ничьего вмешательства. Но что-то уже протискивалось между ним и стеклом — мысль, превращавшаяся в свет. Она разделила их словно рычагом. Джек яростно сопротивлялся. Колебания стекла убаюкивали его, а теперь он превратился в разбуженного великана. Стакан из теплого сделался горячим. Вокруг обода возникла оранжевая черта.