Terra Insapiens. Дороги (СИ) - Григорьев Юрий Гаврилович - Страница 64

Артур задумался.

— Может быть, — нерешительно сказал он, — учитель истории?

— Хорошее дело, — согласился Ньютон. — Только истории у них пока нет… Вот интересно — а с чего начинается человеческая история?

— С Адама и Евы, — улыбнувшись, сказал Артур.

— Ну нет! Это выдуманные персонажи. А настоящая история, я думаю, началась с наскальных рисунков. Это самые древние страницы истории.

В комнату вернулся Андрон.

— Как поживают твои подопечные? — спросил его Ньютон. — Не замёрзли?

— Всё нормально. У них диапауза — зимовка, значит. Я поставил в комнате небольшую плитку. Так что не замёрзнут.

— Ты о них заботишься как о детях малых, — пробурчал Ньютон. — Хоть одного научил ходить на двух ногах?

— Это не так быстро, — заявил, укладываясь в постель, Андрон. — Но я человек настойчивый — своего добьюсь.

— Будешь их в цирке показывать, — съязвил Ньютон. — «А сейчас на арене дрессированные муравьи!»

— Ага! — не обиделся Андрон. — Только зрителям надо будет театральные бинокли раздать.

К концу зимы Поэт простудился и заболел. Температура подскочила за сорок. Он метался в своей постели, тяжело дыша. Артур ухаживал за ним, вытирая капли пота с горячего лба, заваривая крепкий чай с дикой малиной, поправляя одеяло.

Иногда, в горячке, Поэт читал обрывки несвязных стихов, которые сливались в какую-то бредовую молитву.

Это написано мелом на белом,

Слова невидимы, но ясны.

Каждая тварь — Господне дело,

Имеет права на цветные сны.

Мысли его перескакивали и рвались, как нитки в руках неумелой швеи. Иногда сознание его совсем омрачалось, и он переходил на явный бред — inarticulata et illiterata.

Адам подходил, смотрел на градусник, поджимал губы и рылся в аптечке в груде таблеток. Следом приходил Хозяин, выхватывал у Адама аптечку, отгонял всех от больного — «каждый бродяга мнит себя врачом!» — и назначал своё лечение.

Жарко топилась печка, Артур подбрасывал в неё дрова, обжигая пальцы горячей заслонкой. Маркус сидел в ногах у Поэта и гладил его по руке с виноватым взглядом подброшенного котёнка.

Через три дня температуру удалось сбить и больной медленно пошёл на поправку. Проснувшись утром, Артур застал его за чтением Овидия.

— Изучаете латынь или хотите посоревноваться с поэтом?

— Я пробовал писать стихи на латыни, но понял, что получается чушь. Писать стихи надо на родном языке. Но читать их надо только на языке оригинала. Я, на примере Овидия, ещё раз в этом убедился… Переводная поэзия может быть хорошей, но это уже другая поэзия… Например, я читал, как Чуковский переводил Уитмена. «Bat-eyed priests» он перевёл как «священники с глазами летучих мышей». И сокрушался о том, что это в четыре раза удлиняет строку и убивает весь её ударный эффект, а буквальный перевод на русский язык невозможен. Тогда получится — «летучемышеглазые священники». Это и звучит дико, и всё равно не попадает в размер.

Поэт отложил книгу, закинул руки за голову, улыбнулся и поделился воспоминанием.

— В юности я придумал токайский язык, чтобы писать стихи на своём языке.

— Токайский язык?

— Я его так назвал.

— И зачем он вам понадобился?

— Все слова в известных языках использованы и затёрты. Я даже не говорю про рифмы, небанальных рифм не осталось, даже смыслы слов затёрты до невозможности их дальнейшего применения. Все слова разобраны, пронумерованы и привязаны. За каждым словом стоят тома, каждое слово вызывает рой ассоциаций.

— Ну и чем это плохо? Может, это придаёт дополнительную глубину?

— Дополнительную «глупину» — я бы так сказал… «Для поэта словарь — это список мёртвых слов», — думал я. — «Слово — предмет одноразового использования, как медицинский шприц. Если это не так, вы рискуете заразиться, бог знает чем».

— Хорошо, написали вы стихи на токайском языке. А как их поймут другие люди?

— Пусть изучат язык! Это их проблема.

— Ну… На свете столько поэтов. Если у каждого будет свой язык!

Артур махнул рукой, но попросил:

— Почитайте что-нибудь на токайском.

— Не стоит, — смутился Поэт. — Это будет звучать, как шаманское заклинание на непонятном вам языке. Да и я подзабыл его с тех пор.

На следующий день Поэт уже встал и вышел во двор — бледный, но весёлый. Обнялся с вернувшимся из Кардерлина Шутом. Шут выглядел довольным и счастливым, сыпал шутками направо и налево — видимо помирился с любезной Мартиной и её братцем. Поэт, размахивая руками, начал декламировать ему «Метаморфозы». Унять его удалось только Андрону, который стуча поварёшкой по кастрюле, позвал всех на обед.

Вечером Артур был свидетелем следующей сцены. Поэт в своих разбитых очках держал в руке листок и читал Шуту своё эссе о поэзии:

— Как сказал один великий немец: «Мир раскололся пополам, и трещина прошла по сердцу поэта».

— А я думал, она прошла по твоим очкам, — с иронией сказал Шут и уточнил: — Немец — это кто?

— Германец! — пришёл на помощь Артур.

— Надо же! — удивился Шут. — Они тоже стихи писать научились?

Календарная весна на удивление совпала с реальной. Первого марта ещё шёл снег, а второго уже выглянуло тёплое солнце и через пару дней зажурчали первые ручьи подтаявшего снега.

— Когда же уже придёт эта чёртова гроза! — Адам нетерпеливо расхаживал по двору и смотрел вверх, на рваные облака. — Хочется слегка перефразировать классика: люблю грозу в начале марта.

— Ничего пережили зиму, ещё пару месяцев как-нибудь переживём! — улыбнулся Артур.

Потеплело и все разошлись по своим комнатам. Артур помогал перетаскивать вещи. Он зашёл в комнату Маркуса и увидел его сидящим в меланхолии на полу.

— Что вы делаете? — спросил Артур, положив принесённую им постель на кровать.

— Я размышляю о природе вещей, — сказал Маркус, перебирая валяющиеся на полу безделушки — кубик Рубика, юла, игральные кости.

Артур удивлённо поднял брови, но ничего не ответил.

— Всякая вещь — кусочек мира. Вещи бывают круглые, твёрдые и ненужные, — как-то задумчиво, словно в прострации, говорил Маркус. — Они делятся на свои и сделанные человеком. Свои рождаются сами… Человек «полюбляет» вещи, потому что у них много общего. Они такие же странные и тоже часто ломаются… Когда мир ещё был маленьким, вещи могли отсутствовать. Но после он рос и вырос, и стало ему в себе пусто. Тогда появились вещи, и были они ненужные, а это было обидно. Время вертелось медленно, вещи молчали и думали: как же им стать нужными, как же им стать красивыми? Мысли вещей множились, толкались и беспокоились. Мир умножался количеством, что было ужасно скучно. И вот из тепла и движения, от скуки мёртвого мира, родился человек. Сначала появились глаза, и сразу — удивление. А всё остальное уже наросло потом.

Он поднял голову и посмотрел на Артура.

— Человек — это вещь удивлённая. И родился он от сомнения скучного мира вещей. Он вырос, встал на ноги, шагнул и пошёл прокладывать утоптанные дороги, раздвигая руками молчаливые вещи.

— Маркус, это вы философствуете или бредите? — поинтересовался Артур.

Маркус не обиделся, возможно, даже не понял вопроса. Он поднялся с пола и ногой осторожно придвинул все безделушки к стене. Затем подошёл к кровати и стал запихивать матрас под кровать. Артур ему помог. Он уже успел полюбить этого маленького несуразного человечка с оттопыренными ушами.

Загорелся свет — это Адам включил рубильник в подвале, — дело шло к вечеру. Маркус задрал голову и посмотрел на горящий светильник. Потом опустил голову и снова стал вслух размышлять:

— Человек приручил электричество, — как бы разговаривая с самим собой, сказал он. — Это дикий зверёк, живущий в проводах. Иногда он больно кусается. Человек заставляет его работать на себя. Он умеет делать свет и тепло, а человек не умеет. Но человек хитёр. Он сумел подчинить себе ближний мир. Он сделал рабами зверей и птиц. Он ловит рыбу в океане, как выкапывает картошку в своём огороде. И жарит их на одной сковородке. Покорные твари уже молчат. Человек обманул их. Он придумал своего Бога. И Бог за это ему обещал вечную жизнь и райские яблоки.